На другом берегу утра. Бестиарий Святого Фомы. Дарья Вильке

потом я обернулся – потому что понял, что его кровать пустая.

      Я зажёг свет. Потом погасил его. Сел на его постель – было и так понятно, что его нет.

      Ушёл в туалет – дурак тупой – и потерялся. Точно, в туалет.

      Мне казалось, я топаю как слон и сейчас все услышат, проснутся и выйдут. Но корпус чуть слышно вздыхал деревянными ссадинами и трещинами – и молчал, не выдавая меня.

      В туалете было пусто – только на потолке сидел огромный паук.

      И тут мне стало страшно. Не за него – а за себя. Что мне сказать маме, если с этим идиотом что-то тут вот так сразу случится?

      Я хотел, чтоб с ним что-нибудь случилось, хотел – но не так сразу. Пусть попозже, пусть мы поживём тут уже немного. Тогда всё будет словно бы само собой – и я тут ни при чём. А если с ним что-то случилось в первую же ночь – ясное дело, я виноват. Не доглядел. Хотя обещал ей – что позабочусь. Я представлял себе, как она на меня посмотрит – и что подумает – и по спине побежала струйка липкого пота. Представлять себе свою жизнь потом, когда она будет знать, что я его упустил, было совсем тошно.

      Потом я обозлился на него – вот сволочь. Знает же, что меня поставили его сторожить – это он наверняка нарочно, чтоб меня дураком выставить. Он специально всё так устроил.

      Потом я снова испугался – представлял, как он лежит под обрывом где-нибудь не берегу, со сломанной шеей. Я, конечно, не знаю, как лежат со сломанной шеей, но он представился мне холодной безжизненной куклой на траве – а лицо у него словно обсыпано мукой.

      Теперь я забыл о том, что все спят – я бежал по деревянному коридору, я был быстрее ветра, я бежал и не знал, зачем я бегу и куда, и что мне делать. Я бежал и остановился только тогда, когда врезался во что-то мягкое. Со всей силы врезался – а он только пискнул. Я схватил его за тощую шею и хотел уже дать хорошего пинка, чтоб знал, как пугать меня, потом вспомнил его шрам, идущий через весь череп, и почему-то расхотел его бить, а просто взял за шкирку и поволок к туалету.

      Споткнувшись о порожек, он снова пискнул – я его что, совсем придушил? – и в темноте показался мне ещё тщедушнее обычного. Я вдруг подумал, что не хотел дотрагиваться до него и мне снова стало мерзко, будто случайно наступил на лягушку, и я отпустил ворот его пижамы. И включил свет.

      Сначала я решил, что ещё не проснулся – с ним что-то было не так. Не было шрама на голове. Не было взгляда, который меня так достаёт – овечьего какого-то, кто-нибудь, может, скажет, добрый, но по-моему, так блаженный просто. Так вот, взгляда не было. Словно его за ночь, пока он шлялся где-то по тёмным коридорам, подменили.

      А потом я сообразил, что это не он. Днём я этого дохлика почти и не разглядел – только фамилию запомнил, Фомкин. Теперь-то я понял, что они просто похожи – ну вот бывает, что люди, которые до поры до времени ничего друг о друге не знают, до ужаса похожи. Как будто бы родились близнецами и их в роддоме отдали в разные семьи.

      Я отодвинулся от него. Что делать, было непонятно.

      – Брата ищешь? –