Разин Степан. Том 1. Алексей Чапыгин

народ таки разбойник! – согласился боярин и прибавил: – А торгуют сходно…

      Под ногами начали шнырять собаки, запахло мясом, начавшим тухнуть. Мухи тыкались в лицо на лету, – в этих рядах продавали съедобное.

      Бурые вепри, оскалив страшные клыки, висели на солнопеке несниманные, они подвешены около ларей веревками к дубовым перекладинам. Мухи и черви копошились в глазах лесной убоины. Тут же стояли обрубленные ноги степных лошадей, огромные, с широко разросшимися неуклюжими копытами. Мясник, бородатый донец, кричал, размахивая над рогожей-фартуком кровавыми руками:

      – Кому жеребчика степного? Холку, голову, весь озадок? Смачно жарить с перцем, с чесноком – объяденье!

      – Ты, кунак, махан[55] ел?

      – Ел, – бойко отвечает мясник, – и тебе, козак, не запрещу: степная жеребятина мягче теленка. Купи барана, вепря – тоже есть.

      – А ну кажи барана! Пса не дай…

      – Пса ловить не время, пес без рог… Баран вот!

      – Сытой, нет? Aгa!

      – Нехристи! Жрут, как татарва: коня – так коня, и гадов всяких с червью купят, тьфу! – Боярин плюнул, нахмурился; говоря, он понизил голос.

      Дьяки, побаиваясь его гнева, отстали.

      Старик, постукивая по камням, пыля песок посохом, шел, спешно убегая от вида и запахов рынка.

      – Идет не ладно, а сказать – озлится!

      Молодой дьяк ответил бородатому:

      – Пущай…

      – Озлится! К гневному не приступишь, мотри…

      Боярин разошелся в шинки: дубовые сараи распахнуты, из дверей и с задов несет густой вонью – водки, соленой рыбы и навоза. Здесь едко пахнет гнилым, моченным в воде льном.

      Старик чихнул, полой кафтана обтер бороду и закрыл низ лица. Отшатнулся, попятился, повернул к дьякам.

      Заглядывая боярину в глаза, Ефим заговорил:

      – Крепко у нас на Москве, боярин, эким по задам торгуют, чубатые еще крепче, мекаю я?

      – Занес, сатана! К церкви идем, а куды разбрелись? Водчий пес! Где – так востер, тут вот глаз туп.

      – Церковь у них древняя, боярин, розваляется скоро. Наши им нову кладут, да они, вишь, любят свое – так тут, подпирать чтоб, столбы к ней лепят.

      – Кабы на Москве о церкви такое молвил – свинцу в глотку: не богохуль на веру… Я ужо тебе!..

      Дьяк ждал удара, но боярин опустил посох. Дьяк, сняв шапку, заговорил жалостливо:

      – Прости, боярин! Много от ихней бузы брюхом маюсь, ино в голове потуг и пустое на язык лезет.

      – Ну и ладно! Тому верю… Только не от бузы брюхо дует – от яства: брашно у разбойников с перцем, с коренем, а пуще того – неведомо, кого спекли: чистое ли? Ты, дьяк, ужо с опаской подсмотри за ними…

      – Чую, боярин. Дай буду путь править вот этим межутком – и у церкви.

      Старик, боясь опередить дьяка, шел, боязливо косясь на шинки, где со столов висели чубатые головы и крепкие, цвета бронзы, руки. В шинках пили, табачный дым валил из дверей, как на пожаре, слышались голоса:

      – Рони, браты, в мошну шинкаря менгун!

      – Пей! На Волге тай на море горы золота-а!

      – Московицки насады да бусы

55

М а х а н – конина.