Разин Степан. Том 1. Алексей Чапыгин

в Земской приказ!

      – Мы сами воры-ы!

      – Чого рот открыл до дна утробы? Тише-е!

      – Начальника-то, а-а? Кровь на тебе, и я в кровях…

      Казак остановился:

      – Вам, браты-соколы, дорога на Дон, утечете, – на Дону много вольных сошлось, – там рука боярская коротка.

      – А ты?..

      – Я оттудова и туды приду!

      – Врешь!

      – Давай, Дема, поволокем его с жонкой в Разбойной?

      – В Разбойной? Пойдем! Руки, вишь, у меня в крови…

      – Вот вам еще водки! Пейте, загодя спать, а утром знать будете, что делать.

      – Водку? Давай!

      – Дуйте из горлышка!

      Падая и подымаясь, с лицами, замаранными кровью, стрельцы пошли вдоль улицы. Казак потянул одетую в жупан женщину в переулок, выглянул из-за угла. Стрельцы про них забыли – шли, падали и, поднимая один другого, шли дальше.

      – Веди, жонка! Спасайся от могилы! – плотнее запахивая женщину в жупан, сказал казак.

      Женщина дрожала, едва держалась на голых ногах, черных от грязи и холода. Сверкнули белым жестяные главы многочисленных церквей. Где-то зазвонили. Загалдел народ; на ближайших рынках, словно на пожаре, заспорили и закричали женщины, торгуя холст и нитки. Берестовые и тесовые крыши на неопрятных домишках все яснее и пестрее выделялись.

      – Будь крепче! Идем, кабаки отперли.

      – Иду, голубь-голубой… иду, а тяжко идти…

2

      Кабак гудел. Широкая дубовая дверь раскрыта настежь… Едкий воздух сивушного масла, спирта, потных тел, подмоченных лохмотьев и рубищ не давал дышать непривычному к кабацким запахам. Светлело в бревенчатой обширной избе с заплеванными стенами и чавкающим от грязи земляным полом. За стойкой на стене висела желтая бумага с черными крупными буквами. В стороне в железном подсвечнике на ржавом кронштейне горела оплывшая сальная свеча, мутно при утреннем свете скупым огоньком пятная бумагу. Каждый, кто смотрел на бумагу, мог прочесть:

      «По указу царя и великого князя Алексея Михайловича Всея Руси и Великая и Малыя – питухов от кабаков не отзывати, не гоняти – ни жене мужа, ни отцу сына, ни брату, ни сестре, ни родне иной, – покудова оный питух до креста не пропьется».

      Казак по-особому зорко оглянул обширный сруб с курным, как в овине, бревенчатым потолком. Его взгляд скользнул в глубину кабака, где за перерубом с распахнутой дверью выглядывала без заслона с черным устьем большая печь.

      Казак высматривал истцов[2]. Лицо его стало спокойно, он повел широким плечом, положил на стойку деньги:

      – Косушку и калач!

      Женщина задремала, вскинула сонными руками, казак поддержал ее, но жупан распахнулся, и голое плотное тело, запачканное землей, открылось. Целовальник, косясь на саблю казака, на окровавленные руки, подал откупоренную косушку, положил калач, густо обвалянный мукой.

      – Где экую откопал?

      Женщина вздрогнула и, схватив было, уронила калач. Казак нахмурил густые брови, но спокойно ответил:

      – Пропилась, – лихие люди натешились да раздели… Подобрал, вот, вишь, согреваю.

      Целовальник сощурился, недобрым голосом прибавил:

      – Спаси бог! Житья

2

И с т ц ы – сыщики.