Белые и черные. Петр Петров

[5] из черного петинета и в подстриженном парике. Смуглый и несколько сумрачный, мужчина этот имел добрый, располагающий к себе взгляд. Он держал в руке натянутый на подрамок холст и бережно нес его, очевидно чтобы не повредить свежее письмо.

      И он, как Брюс, войдя в приемную и не найдя в ней никого, сделал два шага в следующую комнату, смотря вдаль и начиная кланяться сидевшей у себя государыне.

      – Покажи, Иван Никитич, что у тебя такое? – милостиво молвила Екатерина I.

      Живописец Иван Никитин – это был он – вошел в апартамент государыни и оборотил к ее величеству холст.

      – Как живой! – вскрикнула Екатерина I. – Но ты придал лицу государя такое выражение, что… тяжело долго смотреть…

      – Это выражение есть, ваше величество… – оправдывался художник. – Я писал, что видел.

      – Д-да, конечно, только…

      Вошла Ильинична, взглянула сбоку на картину, и можно было заметить, как невольный трепет пробежал по чертам лица ее, мало открывающим обычно ее чувства.

      – Ишь какую страсть намалевал, – произнесла она шепотом, с укоризною художнику.

      Никитин был не из робких, но и он теперь, сам пристальнее начав вглядываться в написанный им лик Петра I, лежавшего на столе под синим бархатным покровом, невольно попятился. Лик покойного, с грустно-торжественною думою на челе, производил магическое действие. Сердце начинала щемить тоска, неотступно охватывавшая свежего человека при первом взгляде на застывшие черты, которые уже потеряли выражение страдания.

      У самого Никитина выкатилась слеза. Проступили слезы у Ильиничны, и она молвила государыне:

      – Ваше величество, в горе своем повелите портрет оставить на время в траурной…

      – Да, да, поставь, Иван Никитич, свою живопись сбоку ложа государева, – отдала приказ императрица.

      Никитин поклонился и вышел.

      Ее величество погрузилась в думу, унесшую далеко-далеко мысли августейшей повелительницы России.

      Уже начало темнеть, а Екатерина I все сидела, сосредоточенная и унылая.

      Зная сам расположение дворца, Балакирев, разумеется, не останавливался, следуя за генералом до самой комнаты ее величества, где уже царил полумрак.

      С уменьшением дневного света на ярко-красном фоне стен, даже в светлой комнате, ближайшие предметы потеряли свою обычную резкость и угловатость, а задние слились совсем с потемневшею стеною. Государыня сидела в глубине комнаты на канапе, вся в черном.

      Бледное лицо ее величества теперь одно резко выделялось из мрака, приятные черты приобрели особенную миловидность и трогательную доброту.

      Холодный воздух, однако, и на коротком переходе от дома Ушакова успел несколько освежить воспаленный от прилива крови мозг Балакирева, и сердце его теперь почувствовало потребность: скорее разделить свое горе.

      Подступив с поклоном к ее величеству, Балакирев услышал милостивые слова, произносимые голосом, способным тронуть всякого, а не только его в теперешнем положении:

      – Я очень рада,