Крио. Марина Москвина

у пристава Шумкин, но тот сделал вид, что ему все равно, так как он здесь по другому делу и лирикой не интересуется.

      Макар вытащил тетрадку, свернутую в трубку, сжал ее в кулаке и начал:

      Я родился на задворках

      В земляной сырой каморке.

      Мой отец рабочий был,

      Он на фабрике служил.

      – Ишь ты, каков! Кто таков? – пробормотал Шумкин, разглядывая взбудораженного Макара с маленьким ядерным реактором внутри.

      Возрастал я без надзора,

      Предоставлен сам себе.

      И собак дворняжек свора

      Были братья голытьбе.

      Во втором ряду засмеялся один рабочий, ему, видимо, была хорошо знакома эта компания. А Макар знай себе набирал обороты:

      Помню гулкий и унылый

      Колокольный звон.

      Один царь ушел в могилу,

      Другой занял трон.

      Давку на Ходынском поле,

      Трупы мертвецов,

      Ледяное горя море

      Дедов и отцов.

      Началась война с японцем,

      Мы сушили якоря.

      Дым поднялся выше солнца

      Над кормою корабля.

      В ушах у него гудело, как во время урагана, он сменил ритм на всем скаку и возвысил слог:

      Но японцы – в пяле и мяле

      Не сдавались нам, самураи,

      Как пошли наши суда топить,

      Русский флот удалось им разбить.

      Порт-Артур, Мукден и Стессель…

      И “Кореец”, и “Варяг”.

      Сколько спето было песен,

      Сколько вытерпел моряк!

      В гробовой тишине, в бездне пламенного света Макар поднял руку с тетрадкой и прижал ее к груди, лицо его побелело, он стал похож на статую Цицерона на площади Юстиции в Риме.

      В девятьсот пятом году,

      В январе, девятого

      Расстреляла мирных граждан

      Солдатня проклятая.

      Серый пристав вскочил со стула и рванулся к помосту. Но зрители на первых рядах не раздвинулись, наоборот, заслонили спинами проход. Атмосфера до того накалилась, вот-вот взорвется. А Макар поддавал пару:

      Царь рабочих угостил

      Ружьями и пушками.

      Снег январский окропил

      Кровью безоружных.

      Хитрый Шумкин, видя, что дело принимает непростой оборот, спрыгнул со сцены (“я тут ни при чем!”) и растворился среди рабочих, внимавших пииту. А грозный пристав, потерявши дар речи от наглости молодого горлодера, кряхтя, взобрался на помост, выхватил у Макара тетрадку, сцапал его за вихор и потащил вон.

      Но все-таки зрители услыхали последний, заключительный “катрен” Стожарова:

      Обретай в борьбе

      Ты свои права

      И свергай скорей

      Кровавого царя!

      Его выступление имело ошеломительный успех, громоподобный. Под свист, аплодисменты и радостные вопли пристав поверг Макара на пол и стал бить по голове его же дерматиновой тетрадкой, приговаривая: ах ты, шельма, … твою мать, ты это что