Ипатия. Чарльз Кингсли

Какое отношение – во имя всех святых – имеет наместник Африки к моим судам с пшеницей?

      – О, никакого. Меня это дело не касается, но я слышал, что он подготовляет восстание. Но вот мы уже у твоих ворот.

      – Он подготовляет восстание? – повторил Орест испуганным голосом.

      – Он хочет восстать и овладеть Римом.

      – Всеблагие боги! И хочу сказать – Боже мой… Вот новая забота. Войди и поведай все несчастному жалкому рабу, именуемому наместником. Но говори тихо, ради самого неба! Надеюсь, что эти предатели-слуги не расслышали твоих слов.

      – Нет ничего проще, как сбросить их в канал, если они услышали что-либо, – произнес Рафаэль, следуя с невозмутимым спокойствием за взволнованным префектом.

      Бедный Орест остановился, дойдя до покоя, выходившего на внутренний двор. Тут он знаком подозвал еврея, запер дверь, бросился в кресло, уперся руками в колени и, охваченный страхом и смятением, уставился в лицо Рафаэля.

      – Скажи мне все, – скажи мне все немедленно!

      – Я уже сказал тебе все, что знаю, – ответил Рафаэль, спокойно опускаясь на диван и играя кинжалом, украшенным драгоценными камнями. – Я думал, что тебе известна эта тайна, а то бы я ничего не сказал. Меня, ты знаешь, это ведь не касается.

      Оресту, как большинству слабых и развращенных людей, – римлян в особенности, – была присуща звериная жестокость, и она теперь проснулась.

      – Ад и фурии! Бесстыдный провинциальный раб! Твоя наглость не знает пределов. Знаешь ли ты, кто я, проклятый еврей? Открой мне без утайки всю правду, или, клянусь головой императора, я у тебя ее вырву раскаленными клещами.

      На лице Рафаэля появилось упрямое выражение. Зловещее спокойствие сквозило в его улыбке, когда он отвечал:

      – Тогда, мой милый наместник, ты окажешься первым человеком на земле, который заставил меня, еврея, сказать или сделать то, чего я не хочу.

      – Увидим! – воскликнул Орест. – Сюда, рабы! – и он громко ударил в ладони.

      – Успокойся, высокородный префект, – произнес Рафаэль, приподнимаясь. – Дверь заперта, перед окнами сетка от москитов, а этот кинжал отравлен. Если со мной что-либо случится, ты смертельно оскорбишь всех еврейских ростовщиков и, кроме того, умрешь в мучительной агонии в три дня. Тебе не удастся занять денег у Мириам. Ты потеряешь самого занимательного из твоих друзей и оставишь финансы префектуры, равно как и свои собственные, в большом беспорядке. Гораздо благоразумнее будет, если ты спокойно сядешь и выслушаешь то, что я могу тебе сообщить, как философ и преданный ученик Ипатии. Не можешь же ты требовать от человека, чтобы он сказал тебе то, чего сам не знает.

      Орест, оглядев комнату и убедившись, что ускользнуть нельзя, опять спокойно уселся в кресло. Когда рабы стали стучать в дверь, он настолько уже овладел собой, что приказал прислать не палача, а мальчика с вином.

      – Ах вы, евреи, – сказал он, пытаясь смехом загладить свою вспышку. – Вы до сих пор остались такими же воплощенными дьяволами, какими были при Тите!

      – Именно, мой милый префект. Но обсудим сначала это дело,