Монастырь. Вальтер Скотт

наречии. Такова была та единственная причина, на которую впоследствии ссылался ризничий в оправдание своей исключительной любезности; если же им руководила и иная, тайная причина, то я еще раз замечу, это дело его совести.

      Принужденный объясняться знаками, на языке, понятном всем народам, предупредительный ризничий сначала указал перстом на реку, затем на круп своего мула и, наконец, так грациозно, как только мог, жестом пригласил прекрасную незнакомку занять место на седле позади себя. Она, по-видимому, поняла его, так как встала, чтобы принять его приглашение; но в то время как добрый монах (который, как мы уже упоминали, не был искусным наездником), усиленно работая правым шенкелем и левым поводом, старался пододвинуть мула боком к выступу берега, чтобы даме было удобнее взобраться на седло, незнакомка вдруг, с поистине чудесной легкостью, одним прыжком очутилась на спине животного, непосредственно за его спиной, как весьма умелый ездок. Мул как будто вовсе не был обрадован этой двойной ношей – он прыгал, лягался и непременно скинул бы отца Филиппа через голову, если бы девушка своей сильной рукой не удержала монаха в седле.

      Постепенно непокорное животное пришло в себя и переменило тактику: вместо того чтобы стоять, упершись, на месте, оно вдруг, вытянув морду, побежало к броду и со всех ног кинулось в воду. Тут монахом овладел новый страх – брод оказался необыкновенно глубоким, так что вода, журча и вздымаясь по бокам мула все выше, вскоре стала захлестывать животному холку. Отец Филипп совершенно потерял присутствие духа (впрочем, особой выдержкой он никогда и не отличался) и перестал следить за тем, чтобы голова мула была направлена к противоположному берегу. Мул не мог противостоять силе течения, потерял брод и почву под ногами и поплыл вниз по реке. И тут произошло нечто более чем странное: несмотря на чрезвычайную опасность, девушка начала петь, чем еще усугубила ужас достойного ризничего (если это только было возможно):

I

      Плывем мы весело, блещет луна,

      Зыбью неясной мерцает волна…

      Ворон встревоженный каркнул над нами,

      Мы проплываем как раз под ветвями…

      Ветви дубовые так широки,

      Их тени бегут посредине реки.

      «Кто будит птенцов моих? – ворон грозится. –

      Мой клюв его кровью с зарей обагрится!

      Я труп посиневший, распухший люблю,

      С угрем и со щукой его разделю!»

II

      Плывем мы весело, блещет луна,

      За холмом золотая полоска видна.

      Серебряный ливень летит над ольхою,

      Плакучие ивы шуршат над рекою…

      Башни аббатства у самых глаз,

      Из келий монахи в вечерний час

      К часовне спешат и дрожат невольно:

      Не по Филиппе ли звон колокольный?

III

      Плывем мы весело, блещет луна,

      И тенью и светом река полна…

      Водовороты спят под скалою,

      Так тихо над темною глубиною.

      Келпи