Антикварий. Вальтер Скотт

далекое море, лежал поросший мхом камень. На нем в честь усопшего была высечена надпись, полустертые буквы которой, по утверждению мистера Олдбока (хотя многие его оспаривали), можно было прочесть следующим образом:

      Здесь Джон Гернел спит, навек сокрытый от всех,

      Он в гробу лежит, как в скорлупке орех.

      При нем все куры неслись каждое утро в клети.

      К печке в доме любом теснились дети.

      Делил он пива ведро на пять, по кварте, частей.

      Четыре – для церкви святой, одну – женам бедных людей.

      – Вы видите, как скромен был автор этой посмертной хвалы: он говорит нам, что честный Джон умел делать из одного ведра пять кварт вместо четырех; что пятую кварту он отдавал женщинам своего прихода, а в остальных четырех отчитывался перед аббатом и капитулом; что в его время куры прихожанок постоянно несли яйца; и что, к удовольствию дьявола, женам прихожан доставалась пятая часть доходов аббатства; а также, что судьба неизменно благословляла детьми семейства всех почтенных людей – еще одно чудо, которое они, как и я, должны были считать совершенно необъяснимым. Однако пойдем, оставим Джона Гернела и двинемся к желтым пескам, где море, как разбитый неприятель, отступает теперь с поля того сражения, которое оно дало нам вчера.

      С этими словами он повел Ловела к пескам. На дюнах виднелось несколько рыбачьих хижин. Лодки, вытащенные высоко на берег, распространяли запах растопленной жарким солнцем смолы, который соперничал с запахом гниющей рыбы и всяких отбросов, обычно скопляющихся вокруг жилья шотландских рыбаков. Не смущаясь этим букетом зловонных испарений, у двери одной из хижин сидела женщина средних лет с лицом, обветренным жестокими бурями. Она чинила невод. Туго повязанный платок и мужская куртка делали ее похожей на мужчину, и это впечатление еще усиливалось крепким сложением, внушительным ростом и грубым голосом этой женщины.

      – Чем нынче я могу служить, ваша милость? – сказала или, вернее, прокричала она, обращаясь к Олдбоку. – Могу предложить свежую треску и мерлана, камбалу и круглопера.

      – Сколько за камбалу и круглопера? – спросил антикварий.

      – Четыре шиллинга серебром и шесть пенсов, – ответила наяда.

      – Четыре черта и шесть бесенят! – воскликнул антикварий. – Ты думаешь, я с ума спятил, Мегги?

      – А вы думаете, – подбоченясь, перебила его бой-баба, – что мой хозяин и сыновья обязаны выходить в море в такую погоду, как вчера, да и сегодня еще, да при такой волне, и ничего не получать за свою рыбу, а только выслушивать ругань – так, что ли, Монкбарнс? Ведь вы не рыбу покупаете, а жизнь людей!

      – Ладно, Мегги, я дам тебе хорошую цену: шиллинг за камбалу и круглопера, или по шесть пенсов за штуку. И если ты всю свою рыбу сбудешь так же выгодно, твой хозяин, как ты его называешь, и сыновья останутся довольны уловом.

      – Будут довольны, черта с два! Лучше бы их лодку разбило о Беллскую скалу. Шиллинг за две такие чудесные рыбины! Надо же додуматься!

      – Хватит, хватит, старая ведьма! Снеси свою рыбу в Монкбарнс