Во дни Пушкина. Том 2. Иван Наживин

воплощение их, образ Анны, он раздражался и хотел и тут прежде всего показать себя бреттером, отпетым, для которого нет ничего святого, который на все может плюнуть и все осквернить. И, когда раз говорил он о тихой привязанности к нему Анны с распущенной, нечистой Керн, он пренебрежительно заявил:

      – Et puis, vous savez, il n’y a rien de si insipide que la patience et la résignation…[9]

      И опять распятая душа его делала попытки к какому-то воскресению, и он находил вдруг иные чувства, иные думы, иной язык – он плакал над собой:

      Когда для смертного умолкнет шумный день

      И на немые стогна града

      Полупрозрачная наляжет ночи тень

      И сон, дневных трудов награда,

      В то время для меня влачатся в тишине

      Часы томительного бденья:

      В бездействии ночном живей горят во мне

      Змеи сердечной угрызенья;

      Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

      Теснится тяжких дум избыток;

      Воспоминание безмолвно предо мной

      Свой длинный развивает свиток:

      И, с отвращением читая жизнь мою,

      Я трепещу и проклинаю,

      И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

      Но строк печальных не смываю…

      Но порыв угасал, душа складывала крылья, слезы высыхали, и он снова, в страстных поисках жар-птицы счастья, бешено метался во все стороны, вел сумасшедшую игру, волочился за женщинами, не останавливался ни перед чем, пьянствовал, хотел быть аристократом самого отменного первого сорта, прыгал и катался со смеху, как озорной мальчишка и – уверенно, властно шел в своих творческих завоеваниях все вперед и вперед, и, казалось, все это делается в нем как-то само собой, помимо его воли…

      III. Таинственный карла

      Что о петербургском фирмаменте ни говорили бы, одного качества у него отнять никак нельзя: его обаяния над миллионами молодых сердец, которые с умилением взирали на его великолепие со всех концов России. И часто молодые люди с жалкими грошами, бросив семью, бросив милую тишь да гладь родного медвежьего угла, тянулись туда на всякую нищету, на всякое унижение, на всякое страдание, в сладкой надежде укрепиться на фирмаменте и – возблистать. Воронежский хохлик Никитенко был только один из многих тысяч…

      В конце 1828 г. притащился в Петербург с очень небольшим запасом «грошей» и с хорошим аппетитом молодой – ему не было и двадцати лет – хохлик «з пид Полтавы», Никоша Гоголь-Яновский и сразу по уши окунулся в – самую черную нужду петербургскую. Хотя Никоша иногда и унывал, но знамя свое держал твердо и длинным, острым носиком своим хитро вынюхивал, куда, как, к каким берегам направить свой утлый челн.

      Василий Афанасьевич, отец Никоши, был одним из тех маленьких панков, про которых хохлы говорят: «Паны, паны, на двоих одни штаны!..» Но это была натура поэтическая. Он строго воспрещал бабам полоскать белье в пруду его Васильевки, чтобы стуком вальков своих не разогнать соловьев, водившихся в саду в изобилии. Он что-то втихомолочку пописывал, но из скромности, по-видимому, ничего не печатал. Да,

9

Нет ничего более безвкусного, как терпение и покорность судьбе (фр.).