Во дни Пушкина. Том 1. Иван Наживин

существует поверье, что как я родился в год страшного наводнения, так в год наводнения и умру…

      – Ах, оставьте вы все эти суеверия!

      – Но почему же? – усмехнулся он. – Тайные общества работают не покладая рук… И подумать, что я сам иногда разделял все эти детские иллюзии! – горько рассмеялся он.

      – Кто знает: может быть, когда детьми мечтали мы уйти от всего и поселиться на Рейне, мы были и правы… – тихо добавила она, опуская голову, чтобы скрыть навернувшиеся слезинки.

      – Если бы все знать наперед… – глухо отозвался он и спохватился: – Нет, нет, я не буду тревожить вас! Идите и отдохните… Время у нас еще будет…

      Она покорно встала и протянула ему руку. Рука была холодная и чуть дрожала. Он поцеловал ее и быстро вышел из гостиной. А она, повесив белокурую голову с уже поредевшими и поседевшими волосами, пошла в спальню.

      А его, как только он снова вернулся к себе, сразу бурно охватили опять страшные думы: точно самый воздух покоев его был отравлен ими. И снова увидел он с мучительной яркостью ту страшную ночь: морозный туман в огромных окнах дворца, жутко настороженная тишина, в которой слышно только биение своего сердца, а потом эта возня, глухие крики и…

      Пьяные гвардейцы не только убили, но и изуродовали Павла: вредное царствование было пресечено вредным способом, как выражался потом Карамзин. И на не раз уже окровавленный престол тут же, у еще не остывшего трупа мужа, заявила притязания Мария Федоровна: Ich will regieren![10] Но заговорщики не удостоили немку даже и разговора. Александр в первые моменты готов был от содеянного убежать куда глаза глядят, но судьба в лице грубого Палена, противно воняющего потом и вином, взяла его, потрясенного и плачущего, за руку и сказала повелительно:

      – Довольно ребячиться!.. Надо царствовать… Пойдите покажитесь гвардии…

      Целые часы он оставался в подавленном молчании, устремив глаза в одну точку и не допуская к себе никого, а на все утешения Адама Чарторижского с горечью повторял только одно:

      – Нет, нет, я должен страдать… Того, что было, не изменишь…

      А вокруг царили радость и ликование, доходившие, по выражению современника, даже до неприличия. Русский посол в Риме, узнав о смерти Павла, дал блестящий бал. Петербургская гвардия, маршируя, распевала новую песню:

      После бури, бури преужасной,

      Днесь настал нам день прекрасной…

      Снова появились в великом множестве круглые шляпы, сапоги с отворотами и русские запряжки, которые были запрещены Павлом: петербуржцы торопились заявить вселенной, что вот они свободны…

      И, полный самых благих намерений, Александр принимается лихорадочно делать добро: он увольняет от власти многих неугодных обществу лиц, он возвращает назад донцов, брошенных Павлом в безумный индийский поход, он раскрывает двери крепостей для томившихся там узников и призывает из Сибири сотни, тысячи сосланных туда Павлом. И, когда молодому владыке доносят, что кто-то на

10

Я буду править! (нем.)