Во дни Пушкина. Том 1. Иван Наживин

можно дельным человеком

      И думать о красе ногтей?

      – Да как тебе сказать, брат?.. Иногда нет времени на эти забавы… – сказал Пущин, пуская облачко дыма в низкий потолок. – А ты вот лучше расскажи, за что, собственно, тебя законопатили сюда… В Петербурге и Москве столько об этом врали, что голова кругом идет. Александр Тургенев слышал даже от кого-то, что ты застрелился…

      – Большое преувеличение!.. – опять блеснул веселым белым оскалом Пушкин. – Официально причиной они выставили мое письмо к Вяземскому об афеизме, но, я думаю, что это так только, предлог. Злится на меня Иван Иваныч и за эпиграммы, и на масонство мое косятся, – ложа Овидия у них на особенно плохом счету была, – и за близость с майором Владимиром Раевским, которого они столько времени мучают в Тираспольской крепости, в надежде выпытать у него что-нибудь относительно тайных обществ… Везде идет говор об этих тайных обществах, а толку не добьешься ни от кого…

      – Видишь ли, друг мой… – несколько смутился Пущин. – Я и сам вступил в это новое служение отечеству, но…

      – Понимаю, понимаю!.. – живо воскликнул Пушкин. – Я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, вы и правы, что не доверяете мне… Вероятно, я этого доверия не стою – по многим моим дурачествам…

      В самом деле, многие из приятелей Пушкина уже были членами тайных обществ, но все они боялись его пылкого темперамента. Пущину было теперь очень неловко, и он только молча поцеловал своего друга. И, обнявшись, они долго молча ходили по чисто вымытым скрипучим половицам. Чтобы совсем замять эту опасную тему, Пущин проговорил:

      – Ты должен показать мне твой дом… Люблю я эти наши старые помещичьи гнезда…

      – Пойдем, посмотри… – охотно отозвался Пушкин. – Хотя у меня и смотреть-то нечего: падает все. Плохой я, брат, хозяин – весь в отца…

      Действительно, во всем старом доме чувствовалось грустное умирание. Приятели вошли в комнату Арины Родионовны, где работало над всяким рукоделием несколько крепостных девушек. Нянюшка важно вязала посреди них свой вечный чулок. Пущину сразу бросилась в глаза хорошенькая, стройная Дуня, которая при входе господ вспыхнула и низко опустила к пяльцам свою русую головку. Пущин осторожно покосился на своего приятеля и, встретив его немножко смущенную улыбку, понял, что это избранница. Полюбовавшись работами, похвалив краснеющих мастериц и побалагурив с няней, приятели побрели в согревшуюся уже гостиную.

      – А славная у тебя, в самом деле, нянюшка!.. – сказал Пущин.

      – Золотая старуха… – отозвался Пушкин. – И подумай: случись что-нибудь, и ее продадут неизвестно кому – как корову, как этот вот стул… Нет, этого терпеть невозможно!.. И пока не будет разрушено самовластье наших царей, мы никак не сможем уничтожить этот позор, который давит всех нас…

      И снова, шагая из угла в угол, они пустились в разговор о том, что терзало тогда на Руси всякого, кто умел думать и чувствовать: