За сокровищами реки Тунгуски. Максимилиан Кравков

с этой вакханалией обирательств и реквизиций. Но я вижу, что меня стихийно в это вовлекают!.. Понимаете – стихийно! Раз все на этом строится, все, то я не могу выпасть из общего участия. А это – нет! Простите! Мне шестьдесят пять лет, и доброго имени своего я терять не хочу!

      – Юрий Васильевич, – попробовал я, – но мы же спасаем важное для науки…

      – Вздор, вы ничего не понимаете! – крикнул он и выбежал из комнаты. Через минуту вернулся и подал мне руку: – Извините, я погорячился! Извините… Пойдемте работать.

      Паркетный блеск холодного и пустого зала, и бьется где-то сердце тишины.

      Мы снимали старый лак с потускневших картин. Большое, потемневшее полотно осторожно трогали тряпкой, смоченной спиртом. Сплывала мертвая тусклость времен, просыпалась неподозреваемая свежесть красок, и захваченный Букин отступал назад и глядел вдохновенно, по-юношески. Словно с него самого стирали брюзгливость и старость и раздраженную неуживчивость. И тихо, в молчании зала, смотревшего многоцветными очами в золотых глазницах-рамах, тихо работали мы вдвоем, а на улице бестолково, шумно, героически и преступно, самоотверженно и корыстно, ткалась паутина новой жизни, рвалась, расползалась и вновь смыкалась невиданными узорами, прекрасная в своей смелости, непонятная в усложненности переплетшихся нитей.

      И оба мы, Букин и я, по-своему были причастны к созданию громадного муравейника, и остро чувствовал я это в те минуты, когда оживали краски на старом и драгоценном полотне.

      – Долго что-то Сережи нет, – заметил я.

      Букин сощурил глаз. Морщинкой еще состарил старый доживающий умный лоб и, глядя в картину, буркнул:

      – Увлекается. Власть своего рода мальчуган получил. Интересно, ведь… реквизировать!

      Мне не хотелось сердить старика улыбкой, я спросил о картине:

      – Как вы думаете, чья же это работа?

      Сережин энтузиазм уже приписал ее кисти Пуссэна, и Букин об этом слышал.

      – Это? – И серьезно и строго, по-профессорски педантично, определил: – Судя по составу красок, по выработке холста, – это, несомненно, старая вещь, копия, может быть, времен Пуссэна. И копия – не плохая. Но, разумеется, не Пуссэн.

      Букин любил объяснять, когда его слушали, и мне всегда казалось, что от передаваемых им новых интимных деталей словно телом сызнова обрастал уцелевший скелет какого-нибудь исторического образа. Но сейчас разговор был оборван ворвавшимся Сережей. Именно ворвавшимся, – с увлеченным лицом, с загипнотизированными глазами, со свертком под мышкой. Мимо веселого недоумения моего, мимо сожалеющей гримасы Букина – к столу и на стол осторожно и бережно сверток. И снял бумагу. Я невольно привстал. Чудный фарфоровый конь, взметнувшийся на дыбы, и рыцарь-всадник, стянувший удила!

      Звякнула об пол жестянка. Это Букин выронил шпатель. И затем, трагически-сосредоточенный, медленно подходил к столу седой старик, и дрожали морщинистые руки его, когда он ощупывал фарфор.

      – Где вы это достали? – глухо спросил он и сел.

      И едва не