Люди, годы, жизнь. Под колесами времени. Книги первая, вторая, третья. Илья Эренбург

мечте рознь. Да и какой может быть у человека бог, если богов много? Главное – как жить, когда больше ни во что не веришь?..

      Я писал о своем отчаянии, о том, что прежде у меня была жизнь и что теперь ее нет, о трубачах без труб, о чуждости и жестокости Парижа, о любви. Это была дурная лирика. (У нас теперь слово «лирика», как и многие другие, приобрело новое значение: редакторы, критики, заведующие отделами поэзии, словом, не стихотворцы, а стиховеды и стихоеды, называют «лирикой» любовные стихи, как будто «Когда для смертного угаснет шумный день…» или «Молчи, скрывайся и таи…» – не лирические произведения).

      Один читатель прислал мне мои ранние стихи, напечатанные в разных журналах. Эти стихи (на редкость беспомощные) помогли мне вспомнить терзания далеких дней. Я «бунтовал»:

      Я ушел от ваших громких, дерзких песен,

      От мятежно к небу поднятых знамен,

      Оттого, что лагерь был мне слишком тесен…

      То я высмеивал свои стихи:

      Довольно! Я знаю и гордые позы,

      И эти картонные латы.

      На землю! На землю! Сражаться с врагами!

      Я снова запыленный воин.

      Меня вы примите под красное знамя!

      Я ваших доспехов достоин…

      Я чувствовал, что сбился с пути, и в весну своей жизни твердил об осени:

      Печальны и убоги,

      Убогие в пыли.

      Осенние дороги,

      Куда вы привели?

      Меня лихорадило и в личной жизни. В конце 1909 года на одном из эмигрантских вечеров я познакомился с Катей, студенткой медицинского факультета первого курса. Влюбился я сразу, начались долгие месяцы психологических анализов, признаний, вспышек ревности.

      Летом 1910 года мы поехали с Катей в Брюгге. Меня поразил этот город – он действительно был мертвым. Стояли огромные церкви, ратуша, башни, особняки, а жили в городе монашенки и обнищавшие мечтатели. Теперь Брюгге изменился: он живет ордами туристов и похож на переполненный до отказа музей. А когда я его увидел впервые, ничто не тревожило ни сонных лебедей, ни отражения тополей в каналах, ни монашенок (теперь и монашенки побойчели – зазывают туристов, продают кружева своей работы). Впервые я смотрел на живопись, не довольствуясь сюжетом картины: меня поразили мадонны Мемлинга бледными лицами, бескровными губами, ощущением чистоты, отрешенности. Я чувствовал, что мир художника был замкнутым, углубленным, полным человеческих тайн. Я еще не знал ни старой поэзии, ни архитектуры Шартра; но далекое прошлое показалось мне восхитительным; в Брюгге я написал полсотни стихотворений о красоте исчезнувшего мира, о рыцарях и Прекрасных Дамах, о Марии Стюарт, об Изабелле Оранской, о мадоннах Мемлинга, о брюггских монахинях-бегинках. Русский юноша девятнадцати лет, жадно мечтавший о будущем, оторванный от всего, что было его жизнью, решил, что поэзия – костюмированный бал:

      В одежде гордого сеньора

      На сцену выхода я ждал.

      Но по ошибке режиссера

      На пять столетий опоздал.

      Мне