Бильярд в половине десятого. Генрих Бёлль

сын тоже приезжает на лодке, правда, он приезжает редко, очень редко.

      – Полиция уже там?

      – Почему ты об этом спрашиваешь, сынок?

      – Потому что меня ищут.

      – Ты что-нибудь украл?

      – Нет, – сказал я, – просто я отказался принимать «причастие буйвола».

      Корабли, думал я, корабли с темным чревом и капитаны, умеющие обманывать таможенников, я займу не много места, не больше, чем свернутый в трубку ковер; я хочу перебраться через границу, запрятанный в свернутый парус.

      – Спускайся вниз, – сказал Тришлер, – наверху тебя могут увидеть с того берега.

      Я повернулся и начал медленно скользить вниз к Тришлеру, цепляясь за траву.

      – Ах, – сказал старик, – я знаю, кто ты, но запамятовал твое имя.

      – Фемель, – сказал я.

      – Ясно, тебя ищут, и сегодня утром даже объявили об этом по радио, я мог и сам догадаться, что речь идет о тебе, ведь они назвали твою примету – красный шрам на переносице; ты ударился головой о железный борт лодки во время паводка, когда мы переплывали через реку и налетели на доски моста, – я тогда не сообразил, что течение такое сильное.

      – Да, и мне не разрешили больше здесь бывать.

      – Но ты еще бывал здесь.

      – Недолго, до тех пор, пока не поссорился с Алоизом.

      – Пойдем, только смотри нагнись, когда будем проходить под разводным мостом, иначе опять набьешь себе шишку и тебе больше не разрешат здесь бывать. Как тебе удалось удрать от них?

      – Неттлингер пришел на рассвете ко мне в камеру и вывел меня через подземный ход, который тянется до самой железнодорожной насыпи на Вильхельмскуле. Неттлингер сказал: «Сматывайся, беги! Но в твоем распоряжении только один час, через час я должен сообщить о тебе полиции», – мне пришлось петлять по всему городу, чтобы добраться сюда.

      – Так, так, – сказал старик, – значит, вам приспичило бросать бомбы! Приспичило устраивать заговоры и… Вчера я уже переправил одного парня через границу.

      – Вчера? – спросил я. – Кого?

      – Шреллу, – сказал он, – он здесь скрывался, и я заставил его уехать на «Анне Катарине».

      – Алоиз когда-то хотел стать рулевым на «Анне Катарине».

      – Он и стал рулевым на «Анне Катарине»… а теперь пошли.

      Когда мы пробирались по берегу вдоль наклонной стенки набережной к дому Тришлера, я споткнулся и упал, встал и опять упал, и еще раз встал; от толчков моя рубашка то отрывалась от кожи, то снова прилипала к ней и опять отрывалась; я невольно бередил свои раны и чуть было не потерял сознание от боли; в этом состоянии краски, запахи и движения, навеянные тысячей воспоминаний, смешивались воедино и наслаивались друг на друга, но боль вытесняла эти пестрые письмена, мелькавшие как в калейдоскопе.

      Половодье, думал я, мне всегда хотелось броситься в разлившуюся реку и дать отнести себя к серому горизонту.

      В забытьи меня долго мучил вопрос, можно ли спрятать в котелок бич из колючей