Энциклопедия юности. Михаил Эпштейн

получил представление о природе вещей. Качестве их и красоте. Были, правда, и позднейшие вторжения. На треснутом во время бомбежки мраморе консоли на гнутых ножках стоял привезенный из Германии отцом до того, как он там погиб, ламповый Telefunken; благодаря его шкале с названиями городов открыт был мной латинский алфавит и запредельно-беспредельный его мир.

      Пять углов, СПб. Современный вид перекрестка

      Советский предметно-вещевой окружающий мир если меня и волновал, то в смысле удручения топорностью. За исключением оружия. Но и здесь предпочитал, скорей, оружие разбитого врага. Длинные штыки с орлиной рукоятью. Машиненгевер, шмайсер. Парабеллум.

      Любимые вещи? Альбом с марками Третьего рейха был трофейный и с одного края обгорел при взятии Берлина; кроме того, однозначная судьба изначального владельца навевала жутковатость. Словно с того света филателист нечто такое против меня злоумышлял (и я даже не очень удивился, когда это воплотилось в жизнь).

      Бабушка подарила мне не то чтобы сокровища, но вместилища для них. Чугунный ларец с узорами и прохудившейся бледно-голубой подушечкой. Кожаный короб с коронованной буквой «Е» и датой «1776». В ларце когда-то хранились драгоценности; в коробе, согласно бабушке, «прованское» масло. Он издавал действительно какой-то странный запах екатерининских времен. В нем я хранил «боны»; в ларце свое русское «серебро». Отрочество с традиционной формой сублимации и собирательской триадой (филателистика, филуменистика, нумизматика, бонистику включая) – мой способ «увидеть мир в одной песчинке» – было апогеем моего вещизма, который стремительно убывал по мере продвижения к юности.

      К этому отношения не имеют ни пройденная в школе «Молодая гвардия», которая приравняла любовь к красивым, а тем более западным штучкам, к латентному предательству «всего советского», ни модный тогда Жорж Перек[7], изобретатель «шозизма» и критик мелкобуржуазности. Просто наступал возраст отрешенности. С одной стороны, ничто, кроме литературы, меня не интересовало, с другой – за своей машинкой, которую непросто украсть, сидел я посреди открытого мира общежития, где все мои les choses стояли под «батутом» в чемодане, который не запирался. Но там опять-таки были книги. Или перманентные элементы моего декорума – вырезанные из журнала «Америка» фотоснимки: Фолкнер на фоне амбара, Апдайк, жонглирующий яблоками. Селин с изгнаннической сетью вен на виске был вырезан из французского журнала… Визуал. А ни единой вещи вспомнить не могу. Их не было. Даже зажигалки. Американские сигареты, когда перепадали, превращались в дым. Нина*** с ром-герма подарила мне однажды за любовные заслуги хромированную ногтестрижку, но даже эта мелочь меня смущала. Рассматривая крохотную надпись Made in U.S.A., я не мог не думать о гнусном образе инженера-предателя, который – вот незабвенная цитата:

      «…втайне он завидовал заграничным галстукам и зубным щеткам своих товарищей до того, что его малиновая лысина вся покрывалась потом.

      – Премиленькая вещичка! –

7

Его роман (Les Choses) («Вещи») вышел во Франции в 1965 году, а два года спустя и в русском переводе.