Корень нации. Записки русофила. Владимир Осипов

Он, наверное, прочел на моем лице раскаяние. И одновременно он чувствовал какую-то незримую связь между своим палачеством и внезапной болезнью дочери. Как мог, я утешал его и выражал искреннее сочувствие. Вот так: проклинаешь одного, а страдает другой, совершенно невинный человек.

      Но я бы не хотел особенно хулить и Пикулина. Мне говорили, как тихо огрызался он на требование лагерных чекистов давить нас как можно сильнее: «Мы их так обозлим, что они вообще со статуса не выйдут». Ведь мы-то все-таки запланировали сопротивляться не навсегда, а на 100 дней, т. е. до 30 июля. А на лагерных чекистов давят сверху, из Москвы. Давит в итоге богоборческая система, созданная Лениным и Троцким в результате февральской измены генерала Алексеева, генерала Рузского и думских хамелеонов, предавших Царя, Веру и Отечество. О чем думал Алексеев, инспирируя телеграммы командующих фронтов с требованием к Государю об отречении? Уже на следующий день бунтовщики издали «Приказ № 1», разваливший армию и державу. И то еще мы, зэки 60—70-х годов, находились в наилучшем положении по сравнению с периодом ленинского террора. Лагерные старожилы, помнившие 20-е годы, говорили: «Сейчас – благодать. Вот в те годы был сплошной ужас!»

      Помимо меня, Черновола, Айрикяна, в борьбе за статус политзаключенного участвовал Сергей Иванович Солдатов, демократ-патриот, проживавший до ареста в Эстонии, британский подданный русского происхождения Будулак-Шарыгин, ленинградский писатель Михаил Хейфец. Кстати, соплеменники Хейфеца Пэнсон и Коренблит, сидевшие по так называемому «околосамолетному делу», ни в каких акциях протеста никогда не участвовали, считая себя в России иностранцами. Хейфец же считал себя демократом и еврейским националистом, но не сионистом, тут он проводил какую-то разницу. Он много изучал историю России и много писал на русские исторические темы. В борьбе за статус участвовал также молодой латыш Майгонис Равиньш, довольно молодой человек и очень горячий, о котором я уже писал.

      Ведут нас из изолятора в парикмахерскую стричь волосы. А мы от стрижки отказались: это был один из пунктов борьбы за статус политзаключенного. Нас сажают в кресло, мы садимся, с надзирателем не толкаемся, нам надевают наручники и в наручниках стригут. Голову мы уже не вертим из стороны в сторону: пусть стригут, мы наручниками доказали, что стрижка принудительная. Надзиратели тоже люди, где-то в присутствии офицера они проявляют усердие, а где их нет, они спокойно, так сказать, отслеживают ситуацию. Наденут наручники для порядка, причем наденут, чтобы не давили, и парикмахер нас спокойно стрижет.

      Информация о нашей борьбе за статус просочилась на волю. Правозащитный бюллетень «Хроника текущих событий» (45/44) фиксировал:

      «Движение политзаключенных, требующих признать их особый, по сравнению с уголовными преступниками, статус, началось в 1974 г. (Хр. 33). Десятки политзаключенных стали определять свое поведение по отношению к лагерным и тюремным порядкам этим статусом («переходили на статус»),