Дети мертвого Дракона. Денис Бушлатов

лется по столу, усыпанному хлебными крошками, тянется вокруг грязного стакана, тычется слепым щенком в полупустую бутылку водки и рассеивается, смешиваясь с пыльным затхлым воздухом.

      Кирилл равнодушно смотрит в окно. На расстоянии вытянутой руки двор внезапно погружается в молочную мглу. Он не может разглядеть ни покосившегося черного забора, ни калитки и сразу убеждается в том, что их больше нет – туман сожрал весь мир, оставив лишь этот дом. Он невольно улыбается своим мыслям и тотчас же морщится от изматывающей боли в животе, которая становится невыносимой. НЕЧТО внутри ворочается, неуклюжим комом задевая внутренности и… замирает.

      Он машинально потирает живот. На этот раз боль откликается удаляющимся эхом, и он продолжает держать руку, чувствуя ровное биение пульса.

      На прогнившее дерево рамы падают первые тяжелые капли дождя. Кирилл глубоко вдыхает, но вместо свежести, что должна принести с собой гроза, чувствует все тот же затхлый, тяжелый запах, въевшийся в каждую трещину этой развалюхи. Не глядя он привычным движением хватается за бутылку и делает несколько быстрых, нервно-судорожных глотков. Водка тяжелым огнем низвергается в пищевод, и только. Теперь, для того чтобы ощутить блаженство опьянения, ему нужно выпить куда больше, чем раньше. Порой ему кажется, что он может и вовсе обходиться без воды, употребляя только дешевую, наверняка палёную водку, что продают в Пряхинском продуктовом.

      Снова боль. Резкая, как будто глубоко в кишках прячется ледяное лезвие. Он морщится и делает еще глоток. Впрочем, водка не помогает. В последнее время толку от нее никакого. Если бы в Пряхино продавали героин, или что там нынче в моде, он наверняка употребил бы и его. Не для того чтобы заглушить боль, нет. К боли он привык. Скорее, для того, чтобы хотя бы ненадолго остаться в одиночестве, не слышать настойчивый монотонный шепот ДРУГОГО, запертого с ним в одном теле.

      Шум Бездны…

      – А ну тебя к черту! – звук собственного голоса кажется ему преступно-громким, разрывающим тонкую, вязкую магию тумана. В ответ шелест за окном усиливается, маскируя глухой стук калитки о мокрый забор. Дождь часто-часто барабанит по окну; отдельные капли залетают внутрь, оседая безобразными кляксами на дереве стола.

      Он медленно поднимает руку и подносит ее к окну ладонью вверх. И тотчас же ошарашенно отдергивает, ощутив громкое шипение и весьма ощутимое жжение при соприкосновении с водой. Подносит руку к глазам и с недоверием рассматривает покрасневшую мокрую кожу: он видит, или ему кажется, что в каплях копошатся крошечные полупрозрачные создания, но миг проходит, оставив после себя медный вкус во рту. С омерзением он вытирает руку о не первой свежести штаны. Надо постираться, но… надо ли?

      От нового приступа боли кишки скручиваются в тугой ком. Боль распространяется на спину, и ему становится тяжело дышать…

      И все проходит.

      Кирилл встает с шаткой табуретки и идет в полутьму коридора. Там, едва освещенное светом, падающим из окна, на стене висит щербатое, засиженное мухами зеркало. Он останавливается напротив и внимательно смотрит на свое отражение, расплывчатое и мутное в полутьме. Если долго смотреть так, не моргая, то кажется, что за спиной у него кто-то есть – некто зыбкий, расплывающийся в клубящейся тени. Но стоит оглянуться – и морок пропадает, рассеивается. За спиной все тот же короткий грязный коридор, упирающийся то ли в кухню, то ли в гостиную – он так и не придумал ей названия. На кухне – стол, несколько стульев и большой ларь – он был здесь с самого начала, и Кирилл приспособил его под продукты. Электричества в доме нет, а следовательно, нет и холодильника. Да и не нужно – Пряхино в трех километрах через лес и все, что потребуется, можно приобрести там. Впрочем, надолго ли, он не знал – деревня умирала и магазин могли просто закрыть за ненадобностью.

      – Можно и кореньями питаться, – он оглядывается с удивлением и лишь спустя несколько секунд понимает, что сказал эту чушь сам. Не зная, как воспринимать сказанное, улыбается зеркалу. Заросшее спутанной бородой отражение – дикарь, с глубоко посаженными, тусклыми, как дыры в земле, глазами, с торчащими во все стороны давно немытыми волосами, – улыбается в ответ. Даже не принюхиваясь, он распознает тяжелый, звериный запах, исходящий от собственного тела. В последние дни к этому запаху стал примешиваться иной, пугающий смрад разложения. Ему все кажется, что это гнилое мясо, но ведь он больше не ест мяса, верно? Почему же…

      Пытаясь заглянуть в дыры масляно-черных глаз и разглядеть гноистое присутствие Другого, прячущегося во тьме, он максимально придвигается лицом к зеркальной поверхности. Почти уткнувшись носом в амальгаму зеркала, видит все те же черные пустые дыры, так, словно туман и дождь выели глаза, оставив после себя угольную мглу.

      – Ско-о-ро… – шепчет Другой, засевший в нем, тысячей голосов, мужских и женских, – ско-о-р-о-о…

      – Заткнись! – Кирилл с трудом удерживается, чтобы не садануть кулаком по зеркалу. Разбить его к чертовой матери. Быть может резкая боль от стекла, разрезающего сухожилия, заглушит ту, другую боль, что становится все сильней и сильней с каждым днем и пугает его все больше и больше.

      Существо внутри сухо