Инфанта (Анна Ягеллонка). Юзеф Крашевский

у неё, может, и моё наследство и её… из Ягеллонок последней.

      – Милостивый пане, не может этого быть, – прервал староста, – этих мыслей даже не допускайте; люди бывают неблагодарными, народ неблагодарностью запятнать себя не может.

      Лицо Сигизмунда Августа сменило насмешливое выражение.

      – Ты ошибаешься, староста, ошибаешься, – промолвил он, – наоборот, благодарных людей, может, что-то найдётся, народы всегда должны быть неблагодарны!

      Напрасно хотел запротестовать староста тыкоцынский, король покачал головой.

      Но в результате долгой уже беседы была видна усталость.

      Среди неё Сигизмунд Август иногда казался спящим. Ему не хватало слов и заполняло их бормотание… Бормотания прерывали новые. Староста не смел без разрешения ни удалиться, ни дольше мучить короля, который, как только его видел, как бы побуждаемый к разговору, открывал уста, и вскоре, исчерпав себя, слабел.

      В конце концов, думая, что аудиенция слишком затянулась, он сделал пару шагов от королевского ложа, но король услышал ходьбу и открыл глаза.

      – Езжай, – сказал он, – езжай, скоро… прошу тебя… изображения, знаешь, два вместе, Элжбеты и Барбары, привезёшь мне их завтра.

      – Я немедленно отправляюсь исполнять приказ, милостивый пане, – отозвался Горницкий, уходя.

      Король, должно быть, уже не услышал ответа, потому что староста увидел его с открытыми устами, глубоко спящим, слышалось только тяжёлое дыхание и храп утомлённой груди.

      Когда, осторожно подняв занавесь, староста тыкоцынский очутился в предыдущей спальной комнате, в которой у дверей стояли Княжник, Плат и чашник Якоб на каком-то тихом совещании, ему понадобился долгий отрезок времени, чтобы прийти в себя – так ещё в его памяти, в сердце звучало то, что слышал из уст умирающего.

      Не подлежало для него сомнению, что король уже с этого ложа боли не встанет, что это были последние часы и слова последние.

      Взволнованный до глубины души, Горницкий пытался овладеть собой, но рыданий сдержать не мог.

      К стоящему недалеко от порога приблизился Фогельведер и взял его за руку.

      – Всякая надежда потеряна? – спросил Горницкий. – Доктора, есть у вас ещё какая-нибудь надежда?

      Фогельведер покачал головой.

      Мгновение молчали. Доктор взял его за руку и вывел за собой в другую комнату, в которой, помимо референдария Чарнковского, временно находился маршалек Радзивилл, в стороне тихо расспрашивая Якоба Залеского о короле.

      Увидев возвращающегося Горницкого, Чарнковский подошёл к нему.

      – Ты говорил с ним? – спросил он.

      – Да, – сказал староста, – и разговор был для больного, может быть, слишком долгим. Он утомил его, но отпустить меня не хотел.

      – Дал тебе какие приказы?

      – Приказал мне ехать в Тыкоцын, чтобы ему завтра привёзти два изображения, Элжбеты и Барбары, которые привык носить при себе.

      – Завтра! – подхватил Чарнковский грустно. – Но кто же знает, будет ли оно… Бедный пан!

      – Не вспоминал