Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера. Йоахим Радкау

нервов» проявляется и в постели, и на рабочем месте: «Внимание к работе настолько терялось, что я не получал от работы никакой радости, не мог гарантировать успеха в работе». То есть обойщик исходит из того, что в норме работа должна доставлять радость и недостаток такой радости – признак плохих нервов.

      В 1909 году берлинский рабочий-строитель, пропив и промотав отцовское наследство в 1500 марок, пугается призрака «расстройства нервов» и отправляется в Шарите, не догадываясь, что его «дрожь» – вполне нормальное следствие неумеренного потребления алкоголя:

      «Каждый вечер у меня были половые связи – или с моей невестой, или с девушками из заведения. Из-за этого руки стали сильно дрожать, сейчас это бывает даже в состоянии покоя, я ужасно легко возбуждался […] могу в любой момент заснуть, днем и ночью, но при этом каждую секунду просыпаюсь. У меня ужасные мысли о моей болезни. Что она ухудшается. (Врач: “Что за болезнь?”) Если сказать Вам правду: “нервное расстройство”. У меня начинается дрожь, я дрожу всем телом, совершенно внезапно» (см. примеч. 39).

      Медики несли некоторую ответственность за эти навязчивые состояния. В 1910 году тайный медицинский советник писал в «Анти-хаме», издании Общества против шума, читатели которого очень заботились о нервах:

      «Человеческая нервная система подобна (насколько возможно использовать для нашего организма образы из внешнего мира) осиновому листу. Как лист приходит в движение от легчайшего дуновения воздуха, так и нервная система приходит в волнение от минимального внешнего воздействия. Воздействия настолько слабого, что в обычных обстоятельствах мы его почти или совсем не осознаем. И как дуновение воздуха превращается в шторм и ломает ветви, увлекающие за собой листья, так и нервная система подвержена всем степеням возбуждения, причем следы такого нервного шторма не заставляют себя ждать» (см. примеч. 40).

      «Нервный шторм» был чем-то вроде природной катастрофы. Американский врач Маргарет А. Кливз пережила свой первый тяжелый приступ неврастении как «электрический шторм» и в том же контексте признавалась: «Я состою из отдельных самостоятельных частиц, и всю мою жизнь я получала наслаждение от их борьбы между собою». Свою нервную дрожь она воспринимала как единство с вибрациями космоса. Более печальный опыт нервозности предлагает пример молодого обитателя психбольницы Айхберг в Гессене, которого, по его словам, «уже годы преследует тяжелая неврастения» и «мучает нервное расстройство». Но и он обладал самоуверенностью невротика. В принципе, он хотел убедить врача выпустить его из закрытого заведения, куда его поместили из-за угрозы суицида. Однако при этом он описывает себя как безнадежно больного, который только страдает и не может больше ничего. Он знает, насколько продвинулась психизация учения о нервах и воспринимает ее как опасность, потому что не хотел бы считаться психически больным, а именно нервнобольным, – в физическом смысле. Тем не менее его самодиагноз не утешителен. Он носит