На языке врага: стихи о войне и мире. Александр Кабанов

аккордеона.

      За окном – рождественский хамсин:

      снег пустыни, гиблый снег пустыни,

      в лисьих шкурках мерзнет апельсин,

      виноград сбегает по холстине.

      То увянет, то растет тосква,

      дозревает ягода-обида:

      я люблю, но позади – Москва,

      засыпает в поясе шахида.

      Впереди – Варшава и Берлин,

      варвары, скопцы и доходяги,

      и курлычет журавлиный клин

      в небесах из рисовой бумаги.

      Мы – одни, и мы – запрещены,

      смазанные кровью и виною,

      все мы вышли – из одной войны,

      и уйдем с последнею войною.

      2041

      На премьере, в блокадном Нью-Йорке,

      в свете грустной победы над злом —

      черный Бродский сбегает с галёрки,

      отбиваясь галерным веслом.

      Он поет про гудзонские волны,

      про княжну (про какую княжну?),

      и облезлые воют валторны

      на фанерную в дырках луну.

      И ему подпевает, фальшивя,

      в високосном последнем ряду,

      однорукий фарфоровый Шива —

      старший прапорщик из Катманду:

      «У меня на ладони синица —

      тяжелей рукояти клинка…»

      …Будто это Гамзатову снится,

      что летят журавли табака.

      И багровые струи кумыса

      переполнили жизнь до краев,

      и ничейная бабочка смысла

      заползает под сердце мое.

      2009

      «Как зубная паста: еле-еле…»

      Как зубная паста: еле-еле

      выползает поезд из туннеля,

      а вокруг – поля, полишинели,

      и повсюду – первое апреля.

      Длинный, белый, санитарный поезд,

      а вокруг – снега лежат по пояс,

      паровозный дым, как будто холка,

      первое апреля, барахолка.

      Древняя библейская дорога:

      а над богом нет другого бога,

      спят на полках – сморщенные дети,

      все мои монтекки-капулетти.

      А над богом нет другого бога

      и не оправдать мою потерю,

      ночь темней, чем зад единорога:

      Станиславский, я тебе не верю.

      Черный вареник

      В черной хате сидит Петро без жены и денег,

      и его лицо освещает черный-черный вареник,

      пригорюнился наш Петро: раньше он працювал в метро,

      а теперь он – сельский упырь, неврастеник.

      Перезревшая вишня и слишком тонкое тесто —

      басурманский вареник, о, сколько в тебе подтекста, —

      окунешься в сметану, свекольной хлебнешь горилки,

      счастье – это насквозь – троеточие ржавой вилки.

      Над селом сгущается ночь, полнолунье скоро,

      зацветает волчья ягода вдоль забора,

      дым печной проникает в кровь огородных чучел,

      тишина, и собачий лай сам себе наскучил.

      Вот теперь Петро улыбается нам хитро,

      доставайте ярый чеснок и семейное серебро,

      не забудьте крест, осиновый кол и святую воду…

      превратились зубы в клыки, прячьтесь бабы и мужики,

      се