Взятка. Роман о квадратных метрах. Алексей Колышевский

кажется выше самых высоких и неприступных вершин. Как в плохом, так и в добром.

      – Это точно, мам, неприступных. Другим такие нипочем не покорить.

      – Так ты расскажешь мне?

      Я покачал головой:

      – Знаешь, мам, давай не теперь, давай утром. А то я, видишь, вот, выпил и наговорю еще, чего на самом деле не было. Знаешь, просто жизнь мне моя, такая вот, надоела. Стройка эта чертова, грязь, работяги эти… Они ведь как звери, мам. В них инстинкты животные: пожрать, почесаться, порыгать, поржать над тупой шуткой и, главное, страх! Они ведь всего, абсолютно всего боятся! Они меня боятся. А я кто такой? Я же вообще никто, мам. Мною одна старая кошелка удовлетворяет свою разбушевавшуюся в старости дыру! Вот все, чего я достиг! Где бутылка, дай я еще выпью!

      На мамином лице появился ужас, но она замаскировала его, как могла. Уговорами, поддерживая меня, пьяненького, под руки, проводила в комнату, где на стенках висели вырезанные из журналов фотографии перекачанных анаболиками евнухов и длинноногих фей в узких купальниках. Уложила меня на кушетку, служившую мне верой и правдой с незапамятных времен, стащила с меня брюки и рубашку и аккуратно повесила все это на спинку стула, укрыла меня одеялом, села рядом и погладила по голове:

      – Спи, мой маленький зайчик. Завтра утром все забудется…

      «Мама, мамочка, ничего утром не забудется. Не может такое забыться, не забывается». Проваливаясь в забвение пьяного сна, я пролетел слой воспоминаний о случившемся после того, как я покопался в Аллиной сумке…

      …Та бумажка, что я стащил у Аллы, покоилась на дне кармана моей куртки. Алла хлопотала на кухне, по ее словам, «обживала гнездышко».

      – Я обожаю хозяйничать, – заявила она. – Ты себе не представляешь, насколько приятно женщине готовить для любимого человека.

      – Если бы умел готовить, то представлял бы, – неудачно сострил я, чем вызвал ее смех.

      – Нет, нет! Вы, мужики, созданы для другого. Вы совсем по-другому чувствуете. Ну, как сказать? Более грубо, наверное. Вот ты еще такой молодой, а душа у тебя уже роговеет. Разве не так?

      – В каком смысле? Что значит «роговеет»? – не понял я.

      – Покрывается коркой, не пропускающей романтические лучи, – пояснила Алла. – Вот я и сейчас по глазам твоим вижу, ты считаешь, что я только что высказала какой-то идиотизм. И пожалуйста, не отнекивайся! Ведь так? Ведь я права?

      – Нет, не права, – насупленно ответил я ей, хотя, конечно же, считал именно так.

      – Знаешь, а ты неплохо умеешь лгать, – вдруг совершенно иным, задумчивым голосом произнесла она, приложив пальчик к нижней своей, узкой губе (впрочем, и верхняя губа у нее была узкой). – Совсем неплохо. Я не знаю, сейчас я это поняла, или мне уже давно так казалось.

      И, не обращая внимания на мое протестующее мычание, она сказала:

      – Знаешь, ты мог бы достичь гораздо большего, начни ты работать на меня.

      Я с недоумением уставился на нее:

      – А я разве уже на тебя не работаю?

      Она передернула плечами, фыркнула:

      – Разумеется,