Что делать?. Николай Чернышевский

трудная. – И все продолжает смотреть прямо в глаза.

      Жених почувствовал, что левою рукою, неизвестно зачем, перебирает вторую и третью сверху пуговицы своего виц-мундира, ну, если дело дошло до пуговиц, значит, уже нет иного спасения, как поскорее допивать стакан, чтобы спросить у Марьи Алексевны другой.

      – На вас, если не ошибаюсь, мундир такого-то полка?

      – Да, я служу в таком-то полку, – отвечает Михаил Иваныч.

      – И давно служите?

      – Девять лет.

      – Прямо поступили на службу в этот полк?

      – Прямо.

      – Имеете роту или еще нет?

      – Нет, еще не имею. (Да он меня допрашивает, точно я к нему ординарцем явился.)

      – Скоро надеетесь получить?

      – Нет еще.

      – Гм. – Учитель почел достаточным и прекратил допрос, еще раз пристально посмотревши в глаза воображаемому ординарцу.

      «Однако же – однако же», – думает Верочка, – что такое «однако же»? – Наконец нашла, что такое это «однако же» – «однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно говорит о девушках, о том, что красавиц любят глупые и – и – что такое «и» – нашла что такое «и» – и почему же он не хотел ничего слушать обо мне, сказал, что это не любопытно?

      – Верочка, ты сыграла бы что-нибудь на фортепьянах, мы с Михаилом Иванычем послушали бы! – говорит Марья Алексевна, когда Верочка ставит на стол вторую чашку.

      – Пожалуй.

      – И если бы вы спели что-нибудь, Вера Павловна, – прибавляет заискивающим тоном Михаил Иваныч.

      – Пожалуй.

      Однако ж это «пожалуй» звучит похоже на тo, что «я готова, чтобы только отвязаться», – думает учитель. И ведь вот уже минут пять он сидит тут и хоть на нее не смотрел, но знает, что она ни разу не взглянула на жениха, кроме того, когда теперь вот отвечала ему. А тут посмотрела на него точно так, как смотрела на мать и отца, – холодно и вовсе не любезно. Тут что-то не так, как рассказывал Федя. Впрочем, скорее всего, действительно, девушка гордая, холодная, которая хочет войти в большой свет, чтобы господствовать и блистать, ей неприятно, что не нашелся для этого жених получше; но презирая жениха, она принимает его руку, потому что нет другой руки, которая ввела бы ее туда, куда хочется войти. А впрочем, это несколько интересно.

      – Федя, а ты допивай поскорее, – заметила мать.

      – Не торопите его, Марья Алексевна, я хочу послушать, если Вера Павловна позволит.

      Верочка взяла первые ноты, какие попались, даже не посмотрев, что это такое, раскрыла тетрадь опять, где попалось, и стала играть машинально, – все равно, что бы ни сыграть, лишь бы поскорее отделаться. Но пьеса попалась со смыслом, что-то из какой-то порядочной оперы, и скоро игра девушки одушевилась. Кончив, она хотела встать.

      – Но вы обещались спеть, Вера Павловна: если бы я смел, я попросил бы вас пропеть из Риголетто ^{17} (в ту зиму «La donna e mobile» [12] была модною ариею).

      – Извольте, – Верочка