Девяносто шестая женщина. Леонид Соловьев

стягивал окончания слов) – Стыдно, товарищ Ходжаев, весьма даже стыдно! Ваши рапорты похожи один на другой, как горькие листья тополя. Когда же вы, наконец, пришлете мне виноградный листок?

      Выговор начался неторопливый и чрезвычайно вежливый. Подкараулив паузу, Садык попросил слова для объяснения.

      – Товарищ начальник, – сказал он, волнуясь, – в нашем кишлаке девяносто пять женщин, и все закрыты, – как могу я узнать под паранджой девяносто шестую? На базаре мы покупаем лепешки из одной корзины, мы встречаемся в переулках – и я уступаю дорогу. Когда я иду по улице, то все видят меня издалека, а я, как слепой, ничего не вижу под черными сетками! Вы знаете меня, товарищ начальник, я был рядом с вами во многих боях, но что я могу сделать…

      – Спокойствие, товарищ Ходжаев, – перебил начальник, влажно блеснув золотыми зубами, – спокойствие и выдержка. Мне хорошо известна ваша отвага, но в данном случае вы оказались не на высоте. Рядом с вами, в одном кишлаке живет злейший враг Советского государства, живет спокойно, как в собственном доме, и посмеивается над милицией! Позор, товарищ Ходжаев!

      Предметом разговора был матерый бандит Али-Полван, грабитель и убийца, организатор басмаческих шаек, в прошлом – помощник знаменитого курбаши Муэддина. Его личный счет занимал сто двенадцать страниц плотного текста – налеты, грабежи, пожары в колхозах, расстрелы коммунистов, комсомольцев, председателей сельсоветов. И до сих пор не удавалось вручить ему на суде этот счет. Али-Полвана ловили уже два года, но безуспешно. В последний раз отряд милиции настиг его в ущелье Кок-Су. Он принял бой. Половина шайки полегла в перестрелке и в сабельном бою, половина сдалась, но сам он опять ушел, оставив по себе единственный след – глубокий сизый шрам на голове начальника. Через восемь месяцев стало известно, что он скрывается под женским покрывалом в горном кишлаке Чорак и руководит оттуда организацией новой банды. Садыку Ходжаеву как местному чоракскому жителю была поручена операция против Али-Полвана.

      – Идите, товарищ Ходжаев, – закончил начальник. – Надеюсь, в следующем рапорте будут более интересные сведения.

      Садык повернулся кругом и вышел. После этого он восемь часов подряд качался в седле. Копыта его коня тонули в горячем песке на барханах, разбрызгивали щебень сизой в мареве галечной степи, звенели на камне в предгорьях, глухо цокали через воду по валунам, усеявшим дно пенистой горной речки. Он ничего не замечал – он думал, хмурый, нахохлившийся, злой на весь мир. В Чорак он приехал к вечеру. Его встретил закатный блеск на тополевых листьях, высокий голос азанчи, зовущего стариков на молитву, и ветер с гор, такой знакомый, прохладный и влажный, насыщенный запахом смолистой арчи и снега.

      Садык выбрал в чайхане удобное место и сел лицом к дороге, чтобы видеть прохожих. Мужчин он совсем не замечал, зато к женщинам приглядывался жадно, а женщины все были закутаны с головы и до самых калош в плотные покрывала. Черные сетки из конского волоса скрывали их лица; здесь, на дороге, женщины были еще неприступнее, чем у себя дома, за глухими стенами, без окон на улицу. И, может быть, это она, девяносто шестая, сидит на мосту и, гнусавя, тянет руку за милостыней; может быть, это она несет на голове корзину с лепешками, спешит с кувшином за водой, протискивается к ларьку Узбекторга, где разложены на прилавке яркие ситцы?

      Садык просидел в одиночестве до сумерек. Расписной чайник остыл перед ним. Подошел чайханщик, такой же пузатый, как его самовары.

      – Что с вами, уважаемый Садык? Вы даже не пригубили пиалу. Может быть, вам надоел зеленый чай, тогда я заварю для вас черного.

      – Спасибо. Я вполне доволен вашим чаем: он приготовлен искусно, в меру душист и не слишком крепок. Но меня грызет забота, о которой я, к сожалению, не могу рассказывать. У меня, почтенный Джура, крупные служебные неприят…

      Садык не договорил. На глазах изумленного и перепуганного чайханщика его повело вдруг судорогой, а затем подбросило как пружину. Вытянув шею, вздрагивая от волнения, он смотрел на дорогу: там, в густеющих сумерках, тускло отсвечивала черная сетка, словно бы накаливаясь изнутри. «Папироса!» – сообразил Садык. Его дыхание прервалось. Ощупывая кобуру, он пошел потихоньку, чтобы не спугнуть. Сетка погасла, но он уже различал смутные очертания фигуры, окутанной покрывалом. Он прибавил шагу, но фигура, почуяв опасность, метнулась вдруг в сторону, к ларьку, где в желтом рассеянном свете фонаря все еще толпились, споря и переругиваясь, женщины. «Стой!» – закричал Садык, прыжками кинулся наперерез, но опоздал: фигура шмыгнула в толпу женщин и сразу исчезла, растворилась в ней. И сейчас же следом в эту безликую толпу врезался с разбегу Садык, блестя револьвером. Было мгновенное оцепенение, потом крик, визг, мелькание серых тканей – кого хватать! – наконец тишина и в ней – дрожащий голос продавца.

      – Уважаемый Садык, что с вами?

      Продавец, весь бледный, стоял за прилавком, держа в одной руке гирю, а в другой, как саблю, железный метр. Это был доблестный продавец, готовый до последней капли крови защищать вверенный ему товар.