Нежный театр. Николай Кононов

от тихого ноя как-то влажно запыхавшейся жены.

      Она ничего не проглотила.

      Она будто сумела вообще не прикоснуться ко мне.

      Моя мошонка обмякала на ее подбородке.

      Семя стекло из ее рта как из трупа.

      Подумав это, я обтер ее мягкую щеку обшлагом. Она не отвернулась. В спальнике лежала мумия моего прошлого.

      Только детский высокий звук, испущенный ею, напомнил мне доплеровский эффект из школьного фильма по физике – мимо глуховатого наблюдателя проносится в левый угол экрана тяжелый как судьба поезд. Наблюдатель, отшатываясь, обмирает.

      ___________________________

      Самым серым в мире утром, стоя перед полувылезшей из кокона спальника чужой женщиной, сглотнув надежду, я тревожно спросил ее, будто увидел впервые. Ровность спальника нарушалась только зашевелившимися ступнями. Увидел ее как плохую девочку на нехорошем заднем дворе. Будто она наигралась в одинокую неподобающую тайную игру.

      – А тебе трусики не трут в паху?

      Она, не изменив позы червеца, не обретя еще рук и ног, взглянула на меня не отрываясь, будто на ее глазах я, тоже став насекомым, сжевал самый важный лист дорожной карты, будто она поняла суть моего взора, вошла в меня по его тусклому умаляющему лучу. Словно по шелковине.

      Я почуял как сузились мои глаза, как я увидел ими все в черно-белом варианте. Как я ощутил то, что увидал и объял скупым бессмысленным даром моей жизни, за который надо теперь платить бесконечно долго, все время возобновляя муку расплаты, разматываясь на нити.

      Я смог увидеть только серую копию серого барельефа – скучный бошардон. Все сцены были погребальными и плоскими.

      На фоне серого разбитого окна мне почему-то захотелось признаться ей в чем-то, что мучило меня всю мою жизнь. Тысячекратно попросить прощение за это самое что-то. Но для обозначения этого «чего-то» я не находил слов. Только тихо сказал, когда застегнул последнюю пуговицу куртки:

      – Ты знаешь, я ведь хочу заплакать.

      Это мое «ведь», полное безнадежного доверия, люто завело ее. Она вмиг вскочила с лежбища. Она отбросила спальник. Она мгновенно прошла все стадии насекомого. Она пригнулась в высокий борзый старт, словно должна бежать эстафету, она набрала полные легкие, будто долгие годы готовила эту неправдоподобную тираду, тщательно выбирая слова из сокровищницы, полной невероятных ругательств и унижений:

      – Лучше пассссы, вот гад ведь, тогда не захочется. На слезы желтой жижи не хватит.

      Это было бесчеловечно и это так привлекло меня. Во мне забил теплый фонтанчик, – глубоко внутри обмочился несуществующий прелестный малыш – я сам в миллион раз меньше себя, стоящего пред ней.

      В ругательстве мне послышался неумолимый ритм народной пляски, и на меня двинулась толпа самодеятельных плясунов, топоча подметками и хлопая в ладоши. Я переживал восторг и омерзение одномоментно. Последнюю сладость, приступом овладевающую мной.

      Я одиноко надвинулся на нее, на всю толпу, я задел