Нежный театр. Николай Кононов

вещь. Хочешь на двести двадцать, а хочешь – хоть на сто двадцать семь.

      Он молча пристально смотрит на меня, он что-то начинает понимать, будто видит впервые.

      – Вольт, – говорит он через несколько длиннотелых секунд.

      Молчит еще, рассматривая склонившись над витриной какие-то армейские штучки. Петлицы и кокарды.

      Я думаю теперь, что он не речь прибавлял к молчанию, а молчанье суммировал с молчаньем.

      И вот он тихо говорит мне, сжимающему гладкую коробку. Словно прорезает бессловесность:

      – Ей не говори, она все копит. Только потом обязательно одеколон, не забудь.

      Он переходит к заклинанию, к тайне, которую он мне поверяет. Смотрит мне в глаза, будто с трудом узнает:

      – О-де-ко-лон… Ну там «Шипр» или еще получше «Тройным». «Тройной» крепче в три раза. У тебя на левой скуле будет скорее расти. Как у меня. Одна порода. Вижу. Одна.

      – Еще что брать будете? Ну вот хоть звездочки крупные завезли. Не приобретёте для пары, товарищ майор? – Говорит с тихим вызовом отцу продавщица.

      Глагол «приобретёте» она словно считывает из сухой инструкции.

      Моложавая тетка со злым деревянным, каким-то вчерашним лицом.

      – Не к спеху, – отвечает ей с пустой интонацией отец, подталкивая меня к книжному закутку.

      Там еще скупые злые авторучки, серые тетрадки с кем-то из классиков, тушки небольших глобусов. Почему-то Луны. Одна половина белая, а другая, невидимая – черная. До сих пор безмерно сожалею об той чудесной вещи.

      Перегнувшись через прилавок отец что-то неслышное говорит потупившейся женщине. Она зло слушает, стреляет в него опухшими глазами и убегает за занавеску в закуток.

      До меня доносится сдавленное, взятое в войлочные кавычки:

      «Да он опять. Да это пасынок с ним. Не его пасынок, – глазуньин, у нее утробных своих – два. Да дура ты… От кого? От духа святого. Сын – его, а не Глазуньин. Бритву. «Бердск», да нет – «Харькiв» за двадцать семь. Сюрпризная. Уж с год лежала, пылилась всё».

      Показываются две другие продавщицы, как в самодеятельном театре, они задергивают за собой тощую занавеску, делая все происходящее совершенно прозрачным.

      Эта реприза делается многослойным стеклянным кубом, где разговор оживляет зрелище, а зрелище делает разговор цветным. Отец выговаривает серые как табачный дым слова, они – ниспадают к его ногам хлопьями копоти, будто пригорела котлета.

      – Ну, здрасьте, деушки, – бросает им протяжные кольца слов отец, став на секунду бравым премьером в этом театре.

      Они испепеляют его.

      Я киваю тоже, глядя в фасад нарядной коробки. Там портрет бритвы в натуральную величину. Зачем?

      Мне неловко.

      Стеллаж никчемных политических книг.

      Что он им еще сказал я не разобрал.

      И мы вышли вон из торговой бедноты в те же самые двери. Он не настаивал на других покупках. Он подарил мне накануне темно-зеленую холщовую плащ-палатку. Зачем она мне? Чтобы я ночевал в чистом поле…

      Глазунья…

      О, какой кошмар, значит он, мой бедный отец, тут прозывается Глазуньиным мужем.