Дорогие гости. Дмитрий Мамин-Сибиряк

ись к приему дорогих заграничных гостей. Станица разметала свои избенки у подножия горы Караульной, отрога Общего Сырта. Кругом – ни кустика, ни былинки, и только старые громадные пни по скату горы свидетельствовали, что здесь когда-то стоял громадный сосновый бор. Башкиры его берегли не одну сотню лет, но надвинувшаяся «казачья цивилизация», как выражался горный инженер Черноногов, не согласилась с его существованием и свела все до последней веточки. Станичные старички и старушки еще помнили столетние сосны, куда ребятами бегали за грибами, а теперь от бора остались одни пни, точно гнилые зубы. Да, прежде все было: на горе стоял бор, под горой протекала горная речка Незамайка, в речке было видимо-невидимо рыбы и т. д. Когда вырубили бор, Незамайка пересохла, а рыбу выловили дотла еще раньше. Одним словом, дыхание казачьей цивилизации сказывалось на всем.

      Сама по себе казачья станица, как и все казачьи станицы, ни издали, ни вблизи ничего привлекательного не представляла, кроме казачьего убожества и непокрытой бедноты. Избенки крохотные, кое-как сгороженные из березы и осины, крыши соломенные. Единственная станичная улица заменяла собою помойную яму и место свалки всякого домашнего сора и не просыхала даже в самое жаркое лето. Лучшая изба – сравнительно, конечно, как и все на свете, – принадлежала станичному атаману Кузьме Псалму. В ней сейчас помещалась главная контора золотых промыслов Мутных и К0. Прииски были разбросаны в верховьях Незамайки и по ее притокам.

      Сейчас в конторе находились сам хозяин Егор Никитич, седенький старичок с козлиной бородкой, выбившийся в золотопромышленники из простых рабочих, и горный инженер Черноногов, полный, упитанный господин за сорок лет, с красным носом и красивыми глазами навыкате. Хозяин все сидел у окна и угнетенно вздыхал, а Черноногов все время придумывал, что бы ему съесть, благо всевозможных закусок было заготовлено достаточно.

      – Если взять сардинку и посыпать ее зеленым сыром, – думал вслух Черноногов, – да прибавить костяного мозга, да поджарить испанского лучку, да гарнировать фаршированными оливками…

      Он закрывал глаза, чмокал жирными красными губами и безнадежно махал затёкшей от жиру короткой рукой.

      – Егор Никитич, что же это будет, а? – спрашивал он, охваченный съедобным изнеможением.

      – Надуют эти самые французы – вот что и будет, – ворчливо отвечал Мутных. – И что это тебе только далась эта самая еда?

      – Еда? Ах, ты, сыромятный человек… Да в еде вся сила! Не понимаешь? Вот ты наешься своего студня из бычьих ног, нахлебаешься редьки с квасом, наешься зеленого лукаі– сидеть с тобой ірядом нельзя. А тут приедут люди культурные. Одним словом, цивилизация… Все-таки не понимаешь?

      – Чего тут понимать? Такие же люди, как и мы, грешные… У них свой закон, у нас свой. Только и всего…

      Черноногов возмущался. В молодости он был раза два в Париже, когда там пела Жюдик, и считал себя специалистом по части заграницы. Ни одного спектакля с m-me Жюдик[1] не пропустил и пообедал во всех лучших ресторанах.

      – Французы – самый веселый народ, – объяснял он. – Только французы умеют веселиться и жить вообще. Мы дикари… Да, настоящие дикари… И потом… да… Да что тут говорить, все равно ничего не поймешь! Кстати, где Кузьма?

      – Сам же ты его послал за этой киргизкой.

      – Ах, да. Красавица эта Макэн… А французы любят красивых женщин и знают в них толк.

      Мутных вскакивал, начинал бегать по комнате и отплевывался.

      – Грешно это, Антон Павлыч, да. Не стало тебе по станицам казачек? Нет, подавай ему нехристь… Тьфу! Тьфу! Тьфу!

      Да я и куска в рот не возьму, когда она будет в избе… Не хочу греха на душу брать. Да…

      – Опять не понимаешь ничего… Ведь это настоящий шик: этнографическая горничная… Ха-ха!.. Живая этнография, понимаешь?

      – Она и в избе будет в шапке ходить. Подумать-то, так тошно.

      – Глупости. Мы этой этнографией так сразу и придавим милейших наших французов.

      – Ох, горе душам нашим! Только что и будет… Не отмолишь потом грехов-то.

      – Вот продадим прииски, тогда и молись, сколько душе угодно…

      – Что-то от Введенского нет письма.

      – Что ему писать – он ждет французов в Златоусте. Срочная телеграмма из Парижа получена еще на той неделе.

      Ждет-то он ждет, а я до смерти боюсь этих самых обвокатов… Увертливы уж очень.

      Есть чего бояться… Мы сами кого не обманули бы.

      – Ох, продаст он нас, – стонал Мутных.

      – У нас условие…

      – Да ведь условие-то он сам же писал. Да… Он и с нас сдерет и с французов сдерет…

      Дело шло о продаже промыслов французской анонимной компании, представителей которой ждали сейчас в Веселом Кусте. Простой приисковый старатель из раскольников, Мутных случайно разбогател и сделал целый ряд новых заявок. Но разрабатывать их у него не хватало денег, и заявки пустовали. Чтобы вывернуться, Мутных затеял устроить компанию и сразу попал на таких компаньонов, как горный инженер не у

1

Жюдик Анна (1846–1911) – французская опереточная актриса; неоднократно выступала в Петербурге.