.

ответил солдат, – это отпущенник Флавия Сцевина.

      – Как? Нашего друга, вечно юного сенатора?

      – Его самого.

      Нерон пристально посмотрел на юношу, стоявшего с опущенными глазами.

      – В самом деле, я узнаю его… Это Артемидор, который однажды в парке развертывал перед нами рукописи Энния… Флавий Сцевин так расхваливал тебя, твои качества и ум. А теперь я не понимаю!

      – Повелитель, – снова заговорил солдат, – он осужден законом. Один из рабов застал его поносящим домашних богов и затем свергнувшим их с цоколей.

      – Артемидор, – обратился Нерон к юноше, – правда это?

      Осужденный поднял свое прекрасное, бледное лицо с лучезарным взором.

      – Да, повелитель, – твердо отвечал он.

      – Знал ли ты, – со спокойной строгостью продолжал император, – что оскорбление домашней святыни наказуется смертью?

      – Смертью, в смысле закона – да!

      – Что же побудило тебя презреть этот закон?

      – Любовь к истине.

      – Каким образом?

      – Ваши лары и пенаты ложные божества, я же верую в истинного Бога, о котором учил Иисус Христос.

      – Ты назарянин?

      – Да, повелитель!

      – Это было известно твоему высокому покровителю Флавию Сцевину?

      – Да, повелитель!

      – Он преследовал тебя за это?

      – Нет, повелитель.

      – Так веруй во что ты хочешь и предоставь другим веровать, во что они хотят. Согласен ты со справедливостью этого требования?

      – Иисус Христос завещал нам распространять спасительное Учение и бороться против ложных богов.

      – Пусть так! Борись – но только духом! Можно ли убеждать поднятыми кулаками? И разве брань – философский аргумент? Поистине, ты заслужил твое наказание, Артемидор…

      Лицо старшего конвойного выразило огорчение. Он был почти уверен, что Клавдий Нерон своей императорской властью отменит исполнение приговора. В этом случае, лоза центуриона, естественно, должна была спокойно оставаться в шкафу. Вместо этого, против всякого ожидания, цезарь одобрял и находил заслуженной казнь, казавшуюся варварской и устарелой даже самому Фараксу и его товарищам! Дело принимало неприятный оборот.

      Между тем, повинуясь знаку Никодима, из толпы стремительно выбежала Актэ и упала на колени перед носилками императора. С невыразимой грацией подняв цветущее личико к властителю мира, она воскликнула, вложив в свою мольбу все чары женского обаяния:

      – Помилования, повелитель! Помилования моему брату!

      Молодой император с изумлением и удовольствием смотрел на стройную фигуру девушки, устремившей на него страстно молящий взгляд. Сама императрица-мать не могла подавить мимолетного сочувствия к ней, и на суровом, гордом лице ее мелькнула мягкая улыбка.

      – Я так и думал, – сказал тронутый император. – Тот, у кого есть такая прелестная сестра, может поступать дурно вследствие необдуманности или заблуждения, но не может быть дурным человеком.

      Он