На Москву!. Василий Авенариус

Но душевное настроение Курбского было такое угнетенное, что он не сумел оценить чудеса кулинарного искусства, к концу же обеда, когда началась общая попойка, встал из-за стола и, под предлогом головной боли, ушел к себе. Здесь он с недоумением увидел на подоконнике целую груду медовых пряженцов. Он ударил в ладоши. Верный казачок его Петрусь Коваль не замедлил предстать перед ним; на открытом лице его играла лукавая улыбка.

      – Что это такое? – спросил Курбский, указывая на пряженцы.

      – Сластены, гостинцы.

      – Вижу, что не ржаной хлеб. Но для кого это?

      – Для тебя, милый княже, все для тебя. Отведай-ка: во рту тают.

      Чтобы не обидеть мальчика, Курбский отломил кусок печенья и сунул в рот.

      – Ну, что, невкусно разве? – спросил Петрусь с той же усмешечкой.

      – Очень даже вкусно. Спасибо, братику. Но с чего тебе вдруг вздумалось?

      – Не мне вздумалось.

      – А кому же?

      – Сам не догадаешься?

      – Как же мне догадаться? Никому здесь, кроме тебя, на ум не придет угощать меня сластями.

      – Здесь, в лагере, пожалуй, что и нет. Ну, а по соседству, примерно в Новеграде-Северском…

      Курбский так и обомлел.

      – В Новеграде?.. – пробормотал он.

      – Ну, да, в замке: от города-то камня на камне не осталось.

      – Но и там я ни души не знаю…

      – Ой ли? Не знаешь даже Марьи Гордеевны Биркиной? А она-то, голубушка, нарочно еще сама для тебя потрудилась, пекла своими белыми ручками…

      Курбскому стоило не мало усилия над собой, чтобы не выдать своего душевного волненья.

      – Теперь припоминаю, – сказал он с притворным равнодушием, но глубоко переводя дух. – Одно время она состояла при панне Марине Мнишек и видела меня с царевичем у старшей сестры ее, княгини Вишневецкой; а потом уехала со своим дядей, купцом Биркиным, сюда, в Северскую землю…

      – Ну, вот, а прознавши, что и ты тоже здесь, – подхватил Петрусь, – прислала тебе сладкую весточку: сердце сердцу весть подает.

      – Полно вздор городить! Прислала просто по доброй памяти. Но с кем! Ведь ни в замок, ни из замка никого не пускают.

      – Доброй волей не пускают, а коли у кого есть своя лазейка, так кто тому запретит?

      – А! Вот что! Ну, ну, говори дальше.

      – Заметил ты, княже, может, молодчика, одних, почитай, лет со мной, что толкается тут меж палаток с коробом всяких сластей: пряников, рожков, орехов, винных ягод? Трошкой звать.

      – Нет, не приметил.

      – Где ж тебе, вельможе, замечать всякого смерда! А я-то с этим Трошкой давно уж дружбу свел.

      – Потому что сам куда лаком до сластей?

      – Оба мы с ним лакомы: я – до его сластей, а он – до моих рассказов об удальцах-запорожцах.

      – Так этот-то Трошка и пробирается сюда из замка.

      – Он самый. До вчерашнего дня он сказывался крестьянским сыном из ближней деревушки Дубовки: живет-де там у торговки-тетки и приходит-де оттоле каждый день со своим товаром. Ноне же отвел меня к сторонке, чтобы никто, значит, не подслушал.

      – Ты, Петрусь,