День Дьявола. Андрей Плеханов

глумиться над нами.

      Может быть, это и в самом деле – ловушка дьявола? Потому что так быть не должно.

      Я снова открыл глаза. И пожалел об этом. Потому что один из них, по имени Вова, смотрел прямо на меня.

      – Гляди-ка ты, оклемался! – сказал он. – Я уж думал он того, концы отдал. Ты его хорошо кочергой приложил, Лех.

      – Ага! – Леха тоже повернулся ко мне. – Нет, ты прикинь, в натуре, фраер какой! Пилил за нами на инвалидке своей с самой Барселоны, думал, что не заметим. А потом вокруг дома начал шмонаться, за ручки дергать. По лестнице полез. Они что, все идиоты такие, эти испашки? Сразу видно, никогда в нормальной стране не жили, не привыкли бояться. Козел… Вот что с ним теперь делать?

      – Шлепнуть его, – сказал Вова. – Он же это, типа жонглер – по улице шляется, шарики свои кидает. Человек никому не нужный. Никто его искать не будет. А если мы его отпустим, он нам такого шухера тут наведет… Он вообще не из этой пьесы, лишний он.

      – Сейчас прямо?

      – Сдурел, что ли?! – рявкнул Вова. – Твое дело сечас чего? Кино снимать! Девчонка, вон, совсем раскисла! Стегнешь ее пару раз кнутом, мигом резвой станет! Оттрахаем, снимем все, как надо! А с этим циркачом потом разбираться будем – без свидетелей.

      – В другую комнату его, может?

      – Пусть сидит, смотрит. Потом на том свете будет чего вспомнить.

      Я сидел и тупо молчал. Не приходило мне в голову ничего подходящего, что мог бы я сказать в этой ситуации.

      Бычары все еще возились. Может быть, супераппаратуру свою настраивали – простенькую видеокамеру под названием «Сонька»? Леха уже спустил трусы и стоял ко мне задницей – толстой, розовой, размера пятьдесят шестого. Девушка отчаянно дергалась на диване, пытаясь вырваться из веревок.

      Леха щелкнул в воздухе кнутом. Дурным кожаным кнутом, купленным, вероятно, в магазине «Все для садомазохистов и онанистов». Вова пошел к видеокамере и заглянул в глазок.

      – Пойдет, – сказал он. – Давай!

      Мне стало совсем плохо. Я завозился, пытаясь хоть как-то ослабить руки в чертовых браслетках. Я забормотал что-то вполголоса.

      Я бормотал что-то. Я произносил какие-то слова, звучащие вполне осмысленно. Самое удивительное, что я этих слов никогда не слышал. И, тем не менее, я тихо, но четко выговаривал слова на незнакомой мне латыни.

      Это звучало как заклинание. Или как молитва.

      И, когда я произнес последние слова: «…Deo Volente! Sanctus! Amen!» [46], в наручниках, сковывающих меня, что-то тихонько звякнуло.

      Они разомкнулись, эти наручники, и упали на пол.

      Я сидел, не в силах пошевелиться. Потому что я был невероятно испуган. Кровь отлила от лица моего. Я никогда не встречался ни с чем сверхъестественным, я даже не верил в сверхъестественное. И вот теперь я сам, самостоятельно, прочитал заклинание, избавившее меня от цепей. И даже не знал, откуда оно взялось в моем съежившемся от страха мозгу.

      Знал. Знал, конечно. И, хотя мне больше пристало бы радоваться в тот момент, потому что руки

46

Волею Божьей! Свят! Аминь! (лат.).