Кубрик: фривольные рассказы. Александр Покровский

его при этом слабо романтическом процессе, подернутые скорбью, становились маслеными, и тусклый блеск их напоминал о мерцании капель мазута на водной глади.

      Рот же его воспроизводил звук, родственный похрумкиванию кабанихи в кустах персидской сирени, но только он был неизмеримо нежнее.

      Крошки от хлеба он ронял на несвежую флотскую грудь. Они потом сами скатывались на тощие бедра и норовили спрятаться в складках брюк.

      Во время еды он почему-то тихонечко ерзал на стуле, так, словно пытался уберечь свое дефиле, в смысле жопу, от укусов невидимой канцелярской кнопки.

      После еды он осматривал камеры гауптвахты, полные обитателей, – их еще не разводили на работы.

      Дух в камерах стоял такой, что он неизменно говорил: «Насрали тут, вонючие сволочи!» – и всегда добавлял нескольким самым пахучим арестантам несколько дополнительных суток ареста.

      Его не любили даже дятлы на окрестных деревьях.

      Редкий дятел, долетев до Сергея Прокопьича, не поворачивал назад, крича от ужаса.

      Собаки в его присутствии выли, как по усопшему, дети плакали, кошки шкрябались и пытались удрать.

      Боялся наш прапорщик только свою жену, Дину Григорьевну Грицко – высокую ревнивую даму неполных тридцати лет от роду.

      Грозный вид ее: брови в пук, губы в гузку – вызывали в нем крик: «Да, дорогая!»

      Однажды она уехала летом отдыхать на юг. Не то чтобы она вообще никогда не отдыхала, просто впервые это не случилось в сопровождении верного Сергея Прокопьича.

      Через неделю он получил по телеграфу следующую телеграмму: «Срочно встречай, день-час-поезд-вагон, твоя Дина!» – после чего он точно в означенное время был на вокзале точно у двери того самого вагона. Он еще удивился: как это она взяла билет на проходящий поезд, идущий потом из Мурманска в город Никель, но то, что она приехала значительно раньше установленного срока, его, похоже, совсем не насторожило.

      Он стоял с цветами. То был букет нежнейших гладиолусов. Поезд остановился, вышли все, а жена все не выходила. Уже отправляется скоро, а ее все нет и нет. Приученный к строжайшей дисциплине старшина гауптвахты стоял и нервничал.

      – Ты, что ли, Грицко Сергей Прокофьич будешь? – спросил его какой-то детина, свесившись с подножки.

      – Да! – сказал наш прапорщик.

      В ту же секунду он получил потрясающий удар в нижнюю челюсть. Он улетел, успев в неожиданном расслаблении тучно наколоколить в штаны, а букет гладиолусов какое-то время, казалось, еще висел в воздухе. Потом он распался.

      Поезд не спеша тронулся в путь. На опустевшем перроне, запоздало рождая унылую вонь, все еще лежал старшина гауптвахты, сраженный подлым ударом в нижние зубы.

      Дины Григорьевны не было в том вагоне.

      Телеграф и наемный удар обеспечили ему бывшие обитатели гауптвахты, уволенные теперь в запас.

      Вы спросите, а при чем же здесь то, как он ел, похрумкивая.

      Отвечаем: он так больше никогда не ел, а вот привычка ерзать на стуле у него сохранилась.

НА СМОТРЕ

      – Ссать хочется.

      – Интересно, почему