Братоубийца. Николай Гейнце

мелкими, чуть заметными морщинами, дышало необыкновенною, неземною кротостью и далеко не гармонировало ни с его прической, ни с его костюмом.

      Эта прическа изображала голову, половина которой была обрита, а костюм этот составлял арестантский халат.

      Он был каторжник.

      Наша первая встреча состоялась в одном из городов Восточной Сибири, где я находился по делам службы при приеме арестантской партии.

      Когда собралось все надлежащее начальство и смотритель тюрьмы крикнул старосту, то вышел этот высокий, худой старик, гремя на ходу ножными кандалами, и снял шапку-картуз из серого сукна без козырька.

      Я положительно впился в него глазами, до того он мне сразу показался симпатичным, даже в его, безобразящем всех, костюме; но более всего меня поразило то обстоятельство, что при первом появлении его перед столом, где заседало начальство, лица, его составляющие: советник губернского правления, полицеймейстер, инспектор пересылки арестантов и смотритель – все по большей части сибирские служаки-старожилы, пропустившие мимо себя не одну тысячу этих «несчастненьких», как симпатично окрестил русский народ арестантов, и сердца которых от долгой привычки закрылись для пропуска какого-либо чувства сожаления или симпатии к этим, давно намозолившим им глаза варнакам, – сразу изменились… На губах их мелькнула добродушная улыбка, и они почти хором, голосом, в котором звучали совершенно несвойственные им почти нежные ноты, воскликнули:

      – Здравствуй, Кузьмич!

      – Здравствуйте, господа! – степенно отвечал вышедший, вскинув на мгновение на всех нас глаза.

      Глаза эти были светло-голубые, сохранившие почти свежесть юности.

      – Где изловили? – спросил смотритель, и в голосе его послышалось как бы сожаление.

      – В Киеве, ваше выс-родие, – отвечал арестант, – у самых ворот Лавры.

      – Как же это так?

      – Строго ноне стало, везде паспорта спрашивают, а у меня какой же?

      – А ты что же не промыслил? – заметил я.

      – Зачем грех на душу брать, – отвечал мне Кузьмич, окинув меня как новое для него лицо быстрым взглядом.

      Началась проверка арестантов по статейным спискам.

      «Ну, – подумал я, – вот гусь-то! В каторгу-то, чай, сослан за дело почище подделки паспорта, а жить с чужим паспортом считает грехом».

      За столом в это время между делом шли разговоры.

      – Ну, как, благополучно провели? – справлялся полицеймейстер у этапного офицера, приведшего партию.

      – С Кузьмичом-то!? – удивленно отвечал тот. – Как овечки шли: ни шуму, ни драки, ни песен; разве что-нибудь из духовного; очень уж они его все сразу боятся и любят, чуть не молятся на него… Да вот, я за десять лет службы третий раз с ним партию вожу, и чтобы какой скандал или недоразумение – ни-ни…

      – Это он шестой раз с каторги-то удирает в течение, кажется, двадцати лет! – соображал вслух советник губернского правления, не обращаясь ни к кому в особенности.

      – Тебя сколько лет тому назад решили-то? – обратился он к Кузьмичу.

      – Двадцать лет! – не запинаясь отвечал тот.

      – А который раз бегаешь?

      – Шесть раз уходил, ваше в-родие!

      – Седьмой не думаешь? – улыбнулся советник.

      – Хворь одолела, ваше в-родие, еле и теперь на ногах стою…

      – Так ты сядь, – заметил советник. – Вы позволите, господа? – обратился он к нам.

      – Конечно, садись, садись! – послышались ответы.

      Кузьмич, видимо, с наслаждением опустился на пол, поджав ноги.

      Все виденное и слышанное мною до того меня заинтриговало, что я порешил тотчас же по окончании приема партии расспросить о Кузьмиче подробно смотрителя, который, служа уже много лет на этой должности, мог доставить мне более обстоятельные сведения.

      Наконец партия была принята.

      К концу приемки приехал тюремный врач, осмотрел арестантов и несколько человек отправил в больницу. В числе последних оказался и Кузьмич.

      – Что с ним? – обратился я к доктору.

      – Чахотка в последнем градусе, легкого не существует, месяца не протянет, – небрежно отвечал эскулап, садясь в свою пролетку, и укатил.

      Разъехалось и остальное начальство. Я умышленно замедлил свой отъезд и пошел к Кузьмичу.

      Тот начал было привставать, но я остановил его.

      – Сиди, сиди! Я вот о чем хотел спросить тебя: ты мне ответил, что считаешь за грех жить с чужим паспортом, а между тем сослан в каторгу. Ведь не за доброе же дело, а, чай, за большой грех? Ты что сделал?

      – Брата убил, – спокойно отвечал мне арестант.

      Это спокойствие в признании себя виновным в братоубийстве, хотя бы совершенном более двадцати лет назад, заставило меня отступить назад перед новым Каином.

      – Нечаянно? – почти закричал я.

      – Нет, умышленно, – чуть слышно отвечал Кузьмич.

      – Да