Коломбина для Рыжего. Логвин Янина

девушки – едва терплю и ничего не могу с этим поделать. Хотя старался, честно старался, но не могу.

      – Зато она нравится твоим родителям.

      – Да, – соглашается парень, – нравится. Всегда нравилась. А я, каждый раз, когда… – мой взгляд слишком прямолинеен, и все же он заставляет себя договорить, – когда я с ней, думаю: почему она – не ты. Почему тебя нет рядом? Когда мы расстались, я был уверен, что ты позвонишь. Одумаешься. Мне казалось, что я хорошо тебя знаю, Таня, ведь мы так долго были вместе.

      – Зря стараешься, Серебрянский, – я отворачиваюсь и умудряюсь что-то писать под несмолкаемый голос лектора. – Я не приемлю шантаж ни в каком виде, так что ты изначально выбрал провальный вариант моего перевоспитания. Я верила тебе и ждала, до определенного момента. И простила бы тебе родителей, ты знаешь, как болезненно я воспринимаю свои недостатки. Но только до того момента, как ты вернулся к Сомовой и преподнес вашу связь, как выбор.

      – Если бы ты только любила, ты бы меня поняла. И простила.

      – Черт! Заткнись, а! Что ты разнылся, как девчонка! Я тебе не твоя Наташка, сопли не подберу, и не мечтай! Нечего меня взвешивать с ней на чаше весов, кто лучше и достойнее! Я – это я, и точка!

      – Да, ты не она.

      – Я хуже, – я отбрасываю ручку, больше не в силах делать вид, что слежу за темой лекции. – Хуже и когда-нибудь ты это окончательно поймешь. Я не прощаю предательства. Никогда, никому. Ни себе, ни даже собственной матери, не говоря уже о тебе, Серебрянский.

      – Ты тоже, Крюкова, не была паинькой, – отрезает зло Вовка. – Я не слепой. И как он? – наклоняется к моему лицу, повышая голос. – Лучше меня знает, что тебе нравится и как? Тот, кто был с тобой? Я его знаю?

      Это удар ниже пояса. Я достаточно корю себя сама, чтобы терпеть упреки, касающиеся моих поступков, от кого бы то ни было еще. Тем более от бывшего парня.

      Я молчу, бледнея от злости, когда рука Серебрянского неожиданно ложится на мою шею, а большой палец касается щеки, поглаживая ее. Спустившись на подбородок, поглаживая след чужого внимания.

      – Я подожду. Даже после всего – дам тебе время подумать, Таня. Понять, что мы оба погорячились.

      Я вскакиваю стремительно, опрокинув стул. Не зная, что во мне вскричало больше – возмущение или тоска. Не так по Вовке, как по тому, что было так привычно и понятно. Очень близко сердцу, моим, пока его у меня не отобрали.

      – Еще одно слово, и ты не достанешься даже Сомовой, Серебрянский, клянусь!

      – Татьяна! – осторожно окликает меня лектор, когда я, сбросив в сумку учебные принадлежности, несусь к двери между рядами парт. – У вас что-то случилось?

      И я отвечаю честно, прежде чем покинуть притихшую аудиторию:

      – Случилось, Генрих Азарович. У меня случился жизненный коллапс!

* * *

      Неразбериха. Тупик. Разочарование. Полная задница! А мне все никак не удается нащупать под ногой твердую почву, чтобы просто оттолкнуться и идти дальше. Все равно куда, лишь бы с целью и высоко поднятой головой.

      Который день я так и топчусь на месте,