Верни мое имя!. Елена Арсеньева

я и знал, что никакой ты не кот!

      Васька прижался спиной к кадке, чтобы защитить тылы, затравленно огляделся – и ошалело помотал головой, не в силах поверить глазам.

      Перед ним стоял обросший полуседой бородой человек, до того маленький, сухонький и несуразный, что хотелось назвать его «человечком» или вовсе «человечишком», а бороду его – «бородкой» или вовсе «бороденкой». Был он чуть сгорблен, кривобок, кривоног, бос и почти гол, если не считать некоторого количества пожухлых дубовых и березовых листьев, которые, наверное, отвалились от веников и словно бы прилипли к его телу, образуя подобие одежды. Зато на его голову была нахлобучена большая ушанка – серая от времени, пыли и плесени, с длинными обтрепанными завязками, которые образовывали на макушке легкомысленный бантик.

      Незнакомец был настолько неказист и невзрачен, что трудно было поверить, будто это именно он недавно издавал посвист, вполне достойный Соловья-разбойника, Одихмантьева сына.

      – Никакой ты не кот! – повторил человечек своим скрипучим и шепелявым голосишком. – Зрак круглый, вкруг очей ресницы торчат, нырять да плавать умеешь… Кот немедля ко дну пошел бы, в такую глубь канув! Человек ты! Но кто же тебя так изурочил, болезный? Которая из нашенских ведьм?

      Слово «изурочить» – совершенно непонятное, конечно! – вдруг самым болезненным образом напомнило Ваське о школьных уроках, попасть на которые он сможет когда-нибудь еще или нет – совершенно неведомо.

      Странно, конечно, устроен человек… Раньше Васька пользовался бы любой возможностью избавиться от этих самых уроков, а сейчас вдруг осознал, что это неотъемлемая часть его прежней, человеческой жизни, которую он всю – со всем плохим и хорошим, невыносимым и отличным, – всю потерял! И это осознание совершенно пришибло Ваську. Стало, так сказать, соломинкой, которая сломала спину верблюда, последней каплей, переполнившей чашу страданий… и все, что накопилось в его душе в этот ужасный, ужаснейший день вдруг пролилось слезами.

      Конечно, Ваське случалось плакать и в былые, человеческие дни, он знал вкус слез, но тогда эти слезы были так себе – малосольные какие-то, а сейчас стали именно горькими и даже, можно сказать, горючими!

      Васька чуть не захлебнулся слезищами, как вдруг почувствовал прикосновение чего-то мягонького к своему лицу, то есть к мордочке своей, – мягонького, но такого пыльного, что он расчихался.

      Открыл глаза – и увидел, что облепленный листьями человечек пытается вытереть ему слезы какой-то чрезвычайно ветхой тряпицей.

      – Да будет тебе, котишко-оборотень! – ласково проговорил человечек. – Не бойся меня! Я ж только так… пугаю для порядка. Раньше службу свою исправно нес: только соберись кто после полуночи в баньке моей попариться – я его вмиг запарю до смерти. Или, скажем, ежели начнет кто словами непотребными крыть – тоже живой от меня не уйдет. Да уж, давал я себе волюшку в былые времена! Чтобы задобрить меня, люди оставляли мне краюшку ржаного, густо присоленного хлебца, обмылок да ветошку. Вот, – человечек помахал тряпицей, –