Поцелуй дочери канонира. Рут Ренделл

масляной краски и засохла там.

      На столе стояло три тарелки. В двух оставалась еда – холодная и застывшая, но, несомненно, нормальная человеческая пища. Третья была затоплена кровью, будто блюдо щедро полили соусом – целую бутылку соуса вылили на какую-то жуткую снедь.

      Был, несомненно, и четвертый прибор. Рухнувшая на стол женщина, чья кровь разлилась повсюду, лежала изуродованной головой в тарелке, и ее темные волосы с нитками седины, выбившись из узла на затылке, разметались по скатерти, опутав солонку, опрокинутый стакан и скомканную салфетку. Еще одна салфетка, насквозь пропитанная кровью, лежала на ковре.

      Рядом с телом младшей женщины, чьи волосы рассыпались за спиной, стояла сервировочная тележка. Кровь заляпала белые салфетки и белые тарелки, обрызгала корзинку с хлебом. Ее капли впитались в ломтики французского батона и могли показаться кому-то ягодами смородины.

      В большой стеклянной тарелке был будто бы пудинг, но Бёрден, который на все остальное смотрел без содрогания, не мог заставить себя увидеть то, во что превратила пудинг натекшая кровь.

      Прошло время, целая вечность, прежде чем подкатила тошнота. Приходилось ли ему видеть такое прежде? Он чувствовал себя опустошенным, оглушенным, и любые слова показались бы сейчас бессмыслицей. И хотя в доме было тепло, его охватывал колючий холод. Бёрден сжал пальцы левой руки в ладони правой, и они были ледяными.

      Он подумал, какой грохот здесь стоял – ужасный грохот зарядов, извергающихся из стволов. Что это было – пистолет, ружье или что-то мощнее? Тишина, тепло и покой, сотрясенные ревом выстрелов. Здесь сидели люди, ели, говорили… Их так не вовремя и так ужасно прервали.

      Но обедали четверо. По одному с каждой стороны стола. Бёрден обернулся и вновь встретил пустые глаза Барри Вайна. Каждый понимал, что другой читает в его лице отчаяние и слабость. Увиденное поразило их. Бёрдену отчего-то стало трудно двигаться – будто на руках и ногах висели свинцовые гири. Дверь из столовой была отворена, и, чувствуя, как сжимается горло, он медленно прошел в следующую комнату.

      Потом, спустя несколько часов, он признался себе, что в те минуты не вспомнил о той, кто звала на помощь. Вид мертвых заставил забыть о живых – а ведь кто-то мог быть еще жив.

      За дверью оказалась не оранжерея, а большой величественный холл под световым куполом, освещенный, хотя и не так ярко, множеством ламп на серебряных, стеклянных и керамических основаниях, дававших неяркий свет абрикосового и кремового оттенков. По деревянному полированному полу были разложены восточные, как показалось Бёрдену, коврики с красно-синими и коричнево-золотыми узорами. Лестница из холла вела наверх, на галерею, обнесенную псевдоионической балюстрадой, откуда двумя расходящимися пролетами уводила на третий этаж. На нижних ступенях лестницы распростерлось тело мужчины.

      Убит выстрелом в грудь. На красном ковре пролившаяся кровь напоминала винные пятна. Бёрден глубоко вздохнул, и рука его сама собой потянулась ко рту. Опомнившись,