Рассказы о. Анатолий Найман

в возрасте, старик, я мог уже никогда не услышать об этих двоих, если не посмотрю.

      К тому же на этих трех каналах в самые последние годы появились еще два ток-шоу, одно с ведущим, похожим на конферансье, и одно мелодраматическое. Приглашенные на них набирались из того же круга, что и на те два. И мне пришло в голову, опять-таки по старости, по слабоумию, по готовности смешивать в одно не связанные между собой вещи, что все эти красноречия по одну сторону стола неведомо как соединятся сейчас. И там будет уже, два умножить на четыре, восемь, а то и больше знаемых мною с давних-давних пор, можно сказать, всю мою жизнь, персонажей. Мое поколение. Что я в последний, может быть, раз с ним встречусь. И прощусь.

1.

      Я печень загубил на нашем поколенье.

      Строчка – дешевка. Но хотя бы не постмодернизм. На отвращении к постмодернизму я загубил желчный пузырь. А про печень придумал, только чтобы снять патоку-патетику. А также примеряемую на себя мглу, которая очертаниями один к одному судейская мантия. Хитон из реквизита ханжонковского ателье «Русьфильмь».

      Потому что, если по-честному, то —

      С печалью я смотрю на наше поколенье.

      Его прошедшее иль пусто, иль темно.

      Ему и больно и смешно.

      И матерно грозят ему в окно.

      Что оно мне? Сплошная чужь. Почти абстракция. Забыть – и думать забыть. А сижу в машине, жду человека – позвонил, что привез посылочку из города Лондона. Машинально взглядываю в зеркальце заднего вида. Пустая субботняя улица, цветочный киоск, и возле него сорокалетний грабит моего ровесника. Ровесник высокий, седой, богемистый. Пиджак на нем на размер больше, как бы накинут, свисает, обшлага завернуты – и волосы густые ветерок туда-сюда колыхает. А сорокалетний в прикиде обыденном типа кэжуал его обхлопывает, тискает, лезет то за спину, то за пазуху. И – чтó мне седой, а выхожу из машины. Просто смотрю. Даю сорокалетнему знать, что смотрю. Метров с пятнадцати. Ровесник мой, вижу, датый, и этим вся сцена, и добродушное невнимание к амикошонским действиям второго, и эти действия и амикошонство, и сам грабеж объясняются. Гоп-стопник замечает меня, круто ко мне разворачивается, быстро подходит, лицо подносит к моему вплотную, и – ась, вась, не понял, что-то хочешь сказать, отец? что-то показалось? чем-то недоволен? С ихней блатняцкой скоростью, и не исключено пыряние ножиком. Или битой по стеклу машины. (Где у него бита?) Или камнем. (Где камень на заасфальтированной улице?) Тут появляется человек с посылочкой. Тот возвращается к клиенту, боковым зрением вижу, что операцию заканчивает удачно, останавливает машину, сажает его, на другой уезжает сам. Открываю посылочку, в ней мои письма к дружку, который в Лондоне, а когда-то был в Ленинграде. Письма лет за пятьдесят, и он их мне возвращает, в зеленом полиэтиленовом пакете «Макдоналдс». Без приписки, без ничего, разве что не с плевком. Лет уже двадцать был мной недоволен. Еще одна встреча с поколением.

      Первую с ним встречу знаю только из рассказа старших – матери