Катаев: «Погоня за вечной весной». Сергей Шаргунов

ягоды алычи, развешанное белье, разлегшиеся рыжая и черная кошки.

      Меня оглядывает крупная старуха в мятом выцветшем платье, сидящая на колоде под широким платаном.

      – Скажите, а здесь Катаев родился?

      – Да вон тута. – Она показывает на льдистые тусклые окна. – В моей квартире. А мне шо? Да я в ней полвека живу. Ой, да шо в ней такого? Помню, приходил старичок. Походил, побродил, понюхал. Я внутрь не пустила. Здесь стоял, где вы стоите. Почем знаю, кто такой. Говорит: «Я тут жил». Потом сказали: писатель тут жил. Да он уж помер, когда сказали.

      Детство

      Отец все время учительствовал, тетя тоже, вдобавок занималась маленьким Женей, Валя был днями напролет предоставлен себе, слонялся по городу, водился с хулиганской компанией.

      В сущности, он с самого детства попадал в истории.

      Когда ему было не больше двух лет, дотянувшись до плиты, опрокинул на себя казанок с кипящим свиным салом. Каким-то образом все вылилось мимо головы, на одежду, и одна лишь капля попала на горло, оставив на всю жизнь отметину.

      Эксперименты, физические и химические опыты – удовольствие, в котором он не мог себе отказать. Раз, достав из отцовского комода брикет пороха, вбежал на кухню, отодвинул кастрюлю с борщом и бросил порох на конфорку. «Сноп разноцветного дымного огня полыхнул из плиты почти до потолка».

      А может быть, это был не борщ, а лапша, если судить по стихотворению «Бенгальский огонь», где шалости мальчика переплетаются с акциями террористов 1905 года:

      К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша.

      – Глядите, глядите, как ухнет! –

      И вверх из кастрюль полетела лапша

      В дыму погибающей кухни.

      Но веку шел пятый, и он перерос

      Террор, угрожающий плитам:

      Не в кухню щепотку – он в город понес

      Компактный пакет с динамитом.

      Еще случай: взяв у одноклассника бутылочку с нефтью, он стал нагревать ее дома на своей лабораторной спиртовой горелке, раздался «громкий выстрел», и жирная вонючая жидкость покрыла все вокруг, включая обои и одеяла.

      В этих эпизодах будничный психоаналитик мог бы усмотреть подсознательное желание разрушить окружающий мир и даже самоуничтожиться, но, похоже, здесь было нечто обратное – самоутверждение, упоение своей невредимостью на фоне пожаров, перераставшее в любование ими. Пожары воспринимались как праздничные салюты. Он пробовал реальность на прочность, пытался разъять, но через это хотел постичь ее на пике, в экстремуме, спровоцировать на яростные всплески, чтобы восхититься во всей красочной полноте. Ребенком он возился с огнеопасными элементами, а позднее в своей литературе возился с резким цветом и острыми темами, так утверждая именно жизнелюбие. С каждым благополучно завершившимся «опытом» жизнь все более казалась ему ярким сновидением.

      Он был бесцеремонен. На Рождество высыпал на елку два фунта нафталина, изображая снег. Резал для «домашних спектаклей» тетины простыни, так что все заканчивалось скандалом…

      Он