Катаев: «Погоня за вечной весной». Сергей Шаргунов

буря.

      «Артиллериста и фронтовика

      Во мне, – сказал он, – ценит баба-муза:

      Подозреваю в глубине тюка

      Наличие порохового груза.

      Голубчика я взял бы за плечо

      И намекнул на близость “ чрезвычайки ”, –

      Его бы там огрели горячо,

      Он показал бы все им без утайки».

      Наружностью он был японский кот,

      А духом беспокойней Фудзиямы.

      Его слова звучали, как фагот,

      Слепя богатством деревянной гаммы.

      Обычно собирались в квартире-кафе на улице Петра Великого, обставленной с шиком и едва ли в духе революционного аскетизма: в главном зале был паркет с меандром по периметру, на окнах – мраморные подоконники, атласные желтые портьеры, кресла с шелковой обивкой, в углу – рояль фирмы «Стейнвей». За вход принимали книги, которые потом передавали «пролетариям» или оставляли в библиотеке «Коллектива». «Собиралось обычно много людей, – рассказывал Кирсанов, – человек сто, пятьдесят. Иногда удавалось добывать бутерброды. Когда не было совершенно свечей, я заготавливал жгут из газеты и освещал зал. Это была моя обязанность. Откуда газеты? Старых газет всюду было много. Со жгутом я стоял и освещал того, кто читал стихи». Сергей Бондарин вспоминал: «Улица Петра Великого была прямая, тихая, с акациями и каштанами вдоль тротуаров. Из-за отсутствия керосина на “пятницы” и “среды” собирались как можно раньше. Но все равно засиживались, и чтение шло в темноте: сыпались огоньки грубых, плохих самокруток. Над вершинами акаций появлялась луна…»

      В «Коллективе поэтов» читали и прозу, и туда захаживал Бабель, как это следует из воспоминаний поэта Эзры Александрова: «Я помню, как темной ночью мы возвращались после следующего какого-то чтения по городу без фонарей, который выглядел какой-то каменной пустыней. Он выругал автора неудачного рассказа, помолчал, а потом процитировал фразу на еврейском, языке Библии. Я тогда не был силен в Библии. Был с нами, кажется, Андрей Соболь (который забыт незаслуженно), и он не понял, и Бабель перевел нам грустную мудрость про Соломона».

      Александров, называвший «Коллектив» – «Союзом», вспоминал и других участников: «В Союзе было что-то вроде ЧК по борьбе с бездарностью, и Олеша вместе с Багрицким стояли во главе. Я помню его (Олеши) заповедь, которой мы все были подчинены. “Слово должно светиться”. И все боялись его рентгеновского приговора: “светится” – “не светится”».

      Про «ЧК по борьбе с бездарностью» подтверждал другой сотрудник ЮгРОСТА художник Михаил Файнзильберг, еще один брат Ильи Ильфа, в 1942-м умерший в ташкентской эвакуации. Молодые югростовцы не чурались жестоких игр: «Развлекались одним душевнобольным инженером Бабичевым, который страдал манией величия и считал себя “Председателем Коммуны Земного Шара”».

      Между тем Олеша и Багрицкий начали жить с сестрами Суок.

      Три сестры-одесситки, дочери преподавателя музыки, австрийского эмигранта Густава Суока, уверенно прописались в истории отечественной литературы.

      На старшей