Автопортрет: Роман моей жизни. Владимир Войнович

полет, пока она не скажет «… твою мать».

      Они сидели в планере: Галя в передней кабине, Лобода сзади, требуя:

      – Ну, скажи: «… твою мать».

      Галя молчала.

      – Ну, тогда посидим…

      Подрулил самолет, к нему подцепили трос. Самолет проехал несколько метров, трос натянулся. Летчик оглядывается на планериста, тот должен дать знак, что к взлету готов. Лобода машет рукой, показывая, что не готовы.

      – Ты понимаешь, – говорит он Макаровой, – что я тебя все равно не выпущу, пока не скажешь «…твою мать». Ну!

      Макарова молчит, сопит, потом решается и произносит фразу шепотом.

      – Что? – спрашивает Лобода.

      Галя повторяет чуть громче.

      – Не слышу!

      Она еще раз.

      – Макарова, мотор шумит, я не слышу.

      Наконец, она со слезами на глазах выкрикивает громко то, что требует инструктор.

      – Ну вот, другое дело! – удовлетворился Лобода. – Теперь и выражаться умеешь, и чем определять расстояние до земли знаешь, начальную подготовку прошла. Давай, лети!

      Лобода вылез, вместо себя положил в кабину и закрепил мешок с песком – для центровки, махнул буксировщику рукой…

      Как многие летчики, прыгать с парашютом Лобода не любил. Но время от времени приходилось делать прыжки с десятисекундной затяжкой. Прыгая в очередной раз, он выдернул кольцо не через десять, а через шесть секунд. Инструктор Аполлонин у него спросил:

      – Ты что, не мог до десяти досчитать?

      – Я досчитал, – сказал Лобода. – До четырех я считал на крыле, а остальное – когда прыгнул.

      Все инструкторы и курсанты справляли малую нужду прямо на поле, но прятались за планером или самолетом от двух женщин – от Гали и медсестры Нади. Но Лобода, прежде чем помочиться, кричал:

      – Надя! Надя! – Потом: – Галя! Галя! – и когда наконец ему удавалось привлечь их внимание, приказывал: – Отвернитесь!

      После чего приступал к делу, не прячась.

      Инструкторы были жуткие матерщинники. Не матерился только тихий и вежливый майор Егорович. Говорили, что во время войны он сбил 27 немецких самолетов, но вторую звезду на погоны не получил по той же причине, по какой я потом не попал в литинститут – из-за окончания фамилии на «ич».

      Иван Петрович Дудник на земле был тоже тихим и вежливым, но с первых же секунд в воздухе обрушил на меня водопад такого мата, какого я в жизни вообще не слышал. Я сидел в передней кабине, он – в задней, матерясь через резиновый шланг, который в обиходе не зря назывался «матюгальник». Ругал меня Дудник за то, что я слишком резко двигал ручкой управления и педалями.

      – Ты, тра-та-та-та, – кричал в матюгальник инструктор, – твои движения, тра-та-та-та, должны быть плавные, тра-та-та, координированные, еле заметные, тра-та-та, а ты!.. – и дальше сплошное «тра-та-та».

      После нескольких полетов я упал духом, думая, что и столяр из меня вышел никудышный, и с парашютом прыгнул не так, а теперь с планером не справляюсь. Я даже стал думать об уходе из аэроклуба, когда случайно узнал, что на разборе полетов Дудник сказал,