Великий Тёс. Олег Слободчиков

счастье! – презрительно ухмыльнулся Пятунка и набросил ему на шею волосяную петлю. – Брат – святое!

      Охранники и казаки закричали, размахивая саблями и пиками. Но Пятунка ухом не повел в их сторону. Подтянул Угрюма за петлю к самому лицу. Прошипел, скрежеща конскими зубами, меж которых, как мох, зеленела какая-то плесень:

      – Да мне так, без ятров, даже лучше! Божись, что никому не скажешь, что видел! Или удавлю!

      – Вот те крест! – испуганно пискнул Угрюм и, вытаращив глаза, размашисто перекрестился. Подрагивавшими пальцами вытащил из-под халата крест, приложился губами.

      – Живи и помни! Другой раз встречу – убью! – Пятунка скинул петлю, поддал коньку пятками под бока. Тот с места рванул в галоп. Пригибаясь к гриве, разбойник вернулся к своим дружкам. Полтора десятка всадников стали удаляться к зарослям камыша.

      На подрагивавших ногах Угрюм приковылял к арбе.

      – Что ему? – строго спросил Васильев. Колко мерцали его черные зрачки в узких щелках глазниц.

      – Спрашивал дорогу до города, – виновато замялся Угрюм.

      – Откуда знаешь разбойника? – злей прежнего впился в него недоверчивым взглядом служилый татарин.

      – Тоже ясырем был! – обидчиво вскрикнул Угрюм. – В одной яме сидели. Но он бежал, а меня продали.

      Разбойники скрылись так же быстро, как появились. Обоз двинулся своим путем. Посол все оглядывался на бескрайнее озеро и велел завернуть с тропы на ветер вдоль берега. Когда бухарские охранники стали громко возмущаться, указывая правильный путь, Васильев приказал остановиться. Он сам вошел в крайние заросли камыша, присел, будто по нужде, стал высекать искру кремнем, раздувать огниво. Когда над камышом поднялся дымок, с ухмылкой вернулся к обозу.

      – Сыро! Не разгорится! – хмуро заметил долгобородый казак.

      – Как Бог даст! – мотнул головой Васильев.

      Порыв ветра выстелил дым по земле, а пламя с треском взмыло вверх. Довольный собой, посол сел в арбу, весело взглянул на бухарцев.

      – Давно бы надо выжечь берег! – пролопотал на их языке. – Мне отмщение и аз воздам!

      – На другой год гуще прежнего вырастет! – буркнул долгобородый.

      В Томский город посольский обоз прибыл как раз на мучеников Платона и Романа, в первый день подлинной зимы.

      – Платон да Роман кажут зиму нам! – кряхтели казаки, пряча лица от ветра. Последние дни пути он был лютым. Лицо Угрюма покрылось черными коростами. Он чуть не околел в дареном халатишке, который продувало насквозь. Для тепла оборачивался жесткой, как доска, промерзшей бычьей шкурой. Тем и спасся.

      Благодарственный молебен заказать было не на что. Угрюм простоял в храме на коленях всю литургию. Это все, чем мог отблагодарить Господа за чудесное спасение. За милости на чужбине.

      Едва он вышел из притвора, столкнулся с калмыцким ясырем. Тот стоял поперек пути в добром овечьем тулупе, опоясанном кушаком, в новых ичигах. На боку висел тесак. Глядел он на возвращенца нагло и презрительно.

      – Айда, воевода