Великий посев. Владимир Михановский

пули он летит,

      Опережая взгляд,

      И прах летит из-под копыт,

      И в каждом – гром победный скрыт

      И молнии горят.

      Умерит он твою тоску,

      Поймет твои дела,

      Газель настигнет на скаку,

      Опередит орла,

      Гуляет смерчем по песку,

      Как тень, нетерпелив,

      Но чашу влаги на скаку

      Ты выпьешь, не пролив.

      – Ну, понял ты теперь, каков мой конь? – спросил гость после продолжительной паузы.

      Ошеломленный кузнец в ответ мог только кивнуть. О многом они еще говорили, а потом, когда небо перед утром начало светлеть, словно покрываясь изморозью, и остались только самый яркие звезды, которые блистали, словно насечки, сделанные таинственным мастером на просторной, заброшенной ввысь кольчуге, Курбан спросил:

      – Это все… Ты сочинил?

      – Я.

      – Как сумел ты?..

      – Это моя профессия.

      – Повтори слова!..

      – Зачем? – скупо улыбнулся гость и бережно погладил свою бороду. Все равно слова забудешь ты. А мое имя… Что ж, оно растворено в этих строчках.

      – Жаль мне тебя, – покачал головой кузнец. – На склоне лет, с таким талантом, лишенный имущества, изгнанный и одинокий, ты едешь умирать на чужбину. Ты словно лепесток, гонимый вихрем по степи.

      Устад поднял руку.

      – За добрые слова спасибо, – сказал он. – Но человек не может знать свой завтрашний день. Эмир наш капризен и непостоянен. Может, и на тебя, не приведи аллах, падет гнев его или его приближенных, и тебя тоже вышвырнет отсюда вихрь.

      – Я человек маленький.

      – Это не меняет дела.

      Мог ли думать Курбан, что пророчество слагателя, об имени которого он потом уже, после его отъезда, начал догадываться, так скоро и так страшно исполнится!

      Старик осторожно вздохнул, стараясь не расшевелить еще больше непроходящую боль в сердце, и снова потрогал в кармане маленький золотой кружочек. Так и не потратил его. Жаль. Теперь не доведется. Здесь, в пустыне, на него не купишь даже глотка воды. Он взял золото на зуб, полюбовался арабской вязью и сунул его обратно.

      Атагельды проснулся, оба поднялись и побрели дальше. Едва они сделали несколько шагов, как песчаный холм позади с громким шумом рухнул, подняв целую тучу пыли.

      Время от времени приостанавливаясь, Курбан долго и мучитель соображал: в каком направлении идти? Кругом, куда ни глянь, было одно и то же – однообразная пустыня, похожая на волны застывшей влаги, и над ней – выцветшее от жары небо, лишенное малейших признаков облаков.

      – Дед, а чем ты все-таки разгневал эмира? – спросил Атагельды, и старик был рад неожиданному вопросу.

      Слово за слово, и он рассказал, что произошло во дворе кузницы пять дней назад.

      …Поздней ночью, когда Атагельды уже спал, в вечно распахнутые ветхие ворота въехали два пышно изукрашенных всадника. Один из них подъехал к навесу и ткнул рукояткой камчи Курбана, который прилег на ложе из веток, – его как раз схватил сердечный приступ.

      – Вставай, лежебока! –