Седмица Трехглазого (сборник). Борис Акунин

Я дева простая, глупая, уж не взыщи.

      И глаза такие беззащитные, доверчивые.

      Все, что ль, они такие, Евины дочери, мысленно подивился Маркел. На людях овечки, а сами – волчицы лютозубые?

      Не было у него никакого навыка разговаривать с благородными девами.

      – С сестрой-покойницей вы каковы были? – спросил он, вспомнив слова княгини, что Лукерья была злыдня и ладила только с Харитой. – Чай ссорились?

      Эх, не надо было так, в лоб-то. Спохватился, когда уже выскочило.

      – С Лушенькой? – поразилась Марфа Борисовна. – Что ты, сударь! Мы же с ней от одной матушки. Вместе произросли, вместе сиротствовали под мачехой. Лушенька на год меня старше. Всегда защитит, всегда полакомит. Как я теперь без нее жить буду, без моей отрадушки?

      И залилась слезьми, и затрепетала плечьми, и от великого того рыдания говорить более не могла.

      Маркел засомневался. Невозможно так горевать из притворства. Кажется, княжна истинно убивается. Иль нет? Бес ее разберет.

      – Будет тебе, будет, – сменил он грозный глас на ласковый. Еще и по голове ее погладил, утешительно.

      Опять только навредил. От доброго слова Марфа Борисовна расплакалась еще пуще, совсем сомлела. Зубки у ней застучали, из горла поднялось икание. Бледные губки пролепетали:

      – Прости, ик, сударь… Не могу я говорить… Лушеньку, ик, жалко…

      Помялся над ней Маркел минуту или две, крякнул да и вышел.

      С допросами пока шло не шибко ладно.

      Девка-служанка сидела в глухом закутке под лестницей, душном и даже среди дня темном. На краю лавки, бывшей тут и столом, и сиденьем, и кроватью, тлела лучина.

      – Когда Лукерья невестино платье мерила, ты с ними была? Помогала?

      – Оне меня прогнали. Сначала меж собой собачились, после на меня напустились. Запачкаешь, говорят, шелк-атлас, грязнолапая. Иди отсель! А мне надо? Я спать пошла.

      Евдошка глядела на казенного человека опасливо, но отвечала без замешки. Бойка. Это хорошо.

      – О чем собачились?

      – Обо всем. Бельчанки, оне такие. Лукерья собака кусачая, а и Марфа потачки не даст, но эта больше исподтишка жалит, по-змеиному.

      – Бельчанки?

      – Мать у них была Бельчанинова, потому Бельчанки. Это мы их так зовем, дворовые.

      Говорливую Евдошку особенно и тормошить не пришлось – только поворачивай разговор, куда надо. Повезло Маркелу со свидетельницей. Или, может, простые люди потому и зовутся простыми, что с ними проще.

      – А как вы остальных зовете?

      – Князя никак – «князь», а в глаза «боярин», он любит, хотя никакой он не боярин. Княгиню Марью Челегуковну – Чугункою. У ней кулак маленький, а будто чугунный. Ух, страшна бывает! Княжна Харита у нас Буренка. Потому что рыжая и бодается, коли осерчает. Хотя так-то она не злая. Только если сильно разобидится – тогда напролом идет.

      – А младшую? – спросил ярыга про черноокую красавицу.

      – Аглайку? Ртутью. Она как ртуть – быстра, блескуча и ожечь может. Но ее мы ничего, любим.

      Маркел сел рядом, вытянул ноги.

      – Скажи, Евдоша, а не знаешь ты, когда князь себе лик