Гипсовый трубач. Дубль два. Юрий Поляков

из столовой. По пути в свой номер он нагнал Татьяну, тащившую поднос с тарелками. Наблюдательный писатель сразу заметил: это был завтрак на двоих.

      «Кому бы это – на двоих?» – мнительно озадачился он и предложил:

      – Давайте помогу!

      – Спасибо, мне привычней. Вот Жукову с Хаитом жрать тащу! – сердито доложила официантка.

      – Заболел?

      – Ага, больной: сам железный – хрен стальной!

      – А почему на двоих? К нему кто-то приехал?

      – Да кому он, ненормальный, нужен! Коробится, сволочь!

      Миновали оранжерею, где, неподвижно глядя на цветущий кактус, сидела Ласунская.

      – Счастливая! – перехватив поднос поудобнее, вздохнула Татьяна. – Такую жизнь прожила, теперь только сиди – и вспоминай! А мне с моим дуроломом и вспомнить нечего. Тьфу!

      Достигнув номера, где жил Жуков-Хаит, женщина нагнулась и поставила поднос у порога. Из-за двери тем временем донеслись два спорящих голоса. Один, густой, угрожающий бас явно принадлежал Федору Абрамовичу. Второй же, ломкий, трепетный тенорок, был совершенно не знаком.

      – Все-таки к нему кто-то приехал! – предположил Кокотов.

      – Сам он к себе и приехал! – зло ответил Татьяна. – Послушайте!

      Андрей Львович напряг слух:

      – Нет, ты мне скажи, почему вас нигде не любят? – гневно вопрошал Жуков.

      – Завидуют! – отвечал тенорок.

      – Чему-у?!

      – Сам знаешь, чему!

      – Не знаю!

      – Знаешь-знаешь!

      – Убью! – страшно взревел бас.

      – Не убьешь… – ехидно возразил тонкоголосый незнакомец.

      – Почему-у?!

      – Сам знаешь!

      – Не знаю!

      – Знаешь-знаешь…

      – Коробится! – шепотом подтвердила Татьяна, три раза стукнула в дверь и отпрянула.

      Голоса в номере затихли, потом послышался скрежет отпираемого замка, и две руки, принадлежавшие, похоже, разным людям (на каждой были часы) быстро утащили поднос в комнату – а едва приоткрытая дверь захлопнулась.

      – Сосиски мои! – объявил тенорок.

      – Почему-у? – возмутился бас.

      – Сам знаешь!

      – Не знаю!

      – Знаешь-знаешь!

      Официантка загадочно сверкнула золотым зубом и ушла, качая бедрами, настолько мощными, что без покрова их даже трудно было себе вообразить.

      Возле своего номера писатель увидел Бездынько. Лицо комсомольского старика набрякло той особой обидой, какая бывает лишь у поэтов, которым не с кем поделиться новым сочинением. Понимая, что в таком возрасте задетое авторское самолюбие опасно для здоровья, Андрей Львович кивнул, разрешая. Ветеран цезуры расцвел, затрепетал, обида сменилась восторгом – и он прочел, рубя воздух сухоньким кулачком:

      От страны достанутся

      останки нам,

      Если заморочат Русь

      Останкиным!

      Та к скорей,

      в борьбе

      отвагу выковав,

      Свергнем