Казароза (сборник). Леонид Юзефович

нудной тесьмой,

      Отметят наши дети

      Год тысяча восемьсот восемьдесят седьмой.

      Вместе с девятьсот семнадцатым

      и восемьсот семьдесят первым

      Пусть щиплет он ваши нервы!

      Карлуша, сидевший слева от Казарозы, шепнул ей:

      – Думаю, вы не в курсе. В восемьсот семьдесят первом году была Парижская Коммуна.

      Декламаторша энергично заработала правой педалью, рояль загудел, обещая близость финала. Наконец, предваренный двойным глиссандо, он обрушился в зал:

      Запомните ж, вот,

      Хмуролобые умники и смешливые франты,

      В этот год

      В мир был брошен язык эсперанто!

      Казароза тихонько засмеялась.

      – Вам это смешно? – спросил Свечников.

      – Нет, просто исполняю роль смешливой франтихи.

      Он слышал слабый запах ее волос, видел проколотую, но без сережки, мочку маленького уха. Серьги продала, наверное, или поменяла на продукты. Представил ее с миской мучной заварухи, с пайковой осьмушкой в детских пальчиках. Нежность кошачьей лапкой трогала сердце. Сидели рядом, плечо деревенело, касаясь плечика ее жакетки.

      – Там, сзади, – шепнула она, – сидит один человек. Где-то я его раньше встречала.

      Он обернулся и увидел, что в предпоследнем ряду нагло расселся Даневич. Рядом с ним – Попов, тоже студент, главный из трех городских непистов, недавно объединившихся с идистами. Это-то и мешало окончательно размежеваться с гомаранистами. В борьбе с Даневичем и Поповым группа Варанкина выступала как союзник, разрыв с ней был тактически преждевременным.

      Он хотел выставить этих раскольников из зала, но не успел – сосед передал записку от Сикорского: «Следующим номером Казароза. Пусть приготовится».

      Вдвоем выбрались в проход у окон, Свечников чертыхнулся, зацепив ногой электрический провод на полу. От розетки в конце зала он тянулся к пирамиде из трех стульев возле второго окна. На сиденье верхнего из них Варанкин устанавливал «волшебный фонарь».

      – Световой эффект, – пояснил он Казарозе, заряжая пластину. – Цвет подобран с учетом вашего псевдонима.

      – Бабилоно, Бабилоно, – тихо сказала она.

      – Алта диа доно, – с той же интонацией продолжил Варанкин.

      На сцене маршировали, скакали верхом на палочках, кружились, приседали, замысловато подпрыгивали две девочки и два мальчика из школы-коммуны «Муравейник», питомцы Иды Лазаревны. Мальчики, судя по надписям на пришитых к их спинам бумажках, изображали немца и англичанина, девочки – русскую и француженку. Нации помельче символизировались бумажками без хозяев. Нанизанные на нитку, как елочная гирлянда из флажков, они висели от одного края сцены до другого.

      Дети двигались легко, ноги у них оставались свободны, но выше пояса все четверо, как пробки от шампанского, были заключены в проволочные клетки-каркасы. Под провоцирующий гром рояля они радостно бросались навстречу друг другу, чтобы заключить друг друга в объятия, с надеждой простирали вперед продетые сквозь железную паутину