Олимп. Дэн Симмонс

внимания на судорожно дергающиеся металлические руки с пальцами-бритвами, занес над головой копье, облитое молочно-голубым раствором, вонзил во врага, повернул, вытащил, поднял, загнал еще глубже в корпус, вырвал, вогнал туда, где у человека находился бы пах, сделал несколько оборотов, чтобы как можно сильнее покалечить мягкие внутренние части, дернул на себя наконечник вместе с изрядным куском панциря, еще раз пронзил противника – заостренная бронза прошла насквозь, до корней и почвы, – вызволил оружие, замахнулся, нанес удар, нацелился снова…

      – Харман. – Молодой человек положил ему руку на плечо. – Он умер. Он уже умер.

      Мужчина заозирался вокруг. Он почти не узнавал Петира и никак не мог набрать в легкие достаточно воздуха. Уши болели от адского шума, который, как оказалось, доносился из его же собственного горла.

      Между тем вокруг потемнело, как в заднице. Кольца скрылись за тучами, так что внизу, при корнях деревьев, наступил настоящий хренов сумрак, мать его за ногу. Полсотни тварей могли преспокойно таиться в непроглядной тьме, дожидаясь своего часа.

      Ханна зажгла дорожный фонарь. Ореол огня не выхватил из темноты новых войниксов. Да и «старые знакомые» уже перестали дергаться. Древний грек по-прежнему лежал на земле, придавленный поверженным врагом. Ни тот, ни другой не шевелились.

      – Одиссей! – Молодая женщина прыгнула с дрожек, размахивая фонарем, и отшвырнула труп войникса непочтительным ударом ноги.

      Петир подбежал к ней, преклонил колено рядом с павшим товарищем. Супруг Ады как умел поковылял к ним, опираясь на копье. Глубокие ссадины на спине и ногах еще только начали заявлять о себе.

      – О нет, – промолвила Ханна, стоя на коленях и дрожащей рукой держа фонарь над лицом Одиссея. – О нет, – повторила она.

      Доспех Никого был сорван, ремни рассечены бритвами. Широкую грудь бородача изрезала паутина зияющих ран. Один лихой удар отхватил часть левого уха и даже кусочек скальпа.

      Но Хармана заставило ахнуть от ужаса вовсе не это.

      Войниксы столь яростно пытались вынудить Одиссея расстаться с клинком Цирцеи (у них ничего не вышло: меч по-прежнему гудел у него в ладони), что искромсали правую руку в клочья, после чего, рассвирепев, совсем оторвали от тела. Блики от фонаря сверкали на кровавом месиве, сквозь которое отчетливо белела кость.

      – Боже мой, – прошептал девяностодевятилетний.

      За все восемь месяцев после Падения он еще не видел человека, что ухитрился бы выжить с такими ранами.

      Ханна стукнула по земле свободным кулаком: ее другая ладонь была прижата к окровавленной груди бородача.

      – Сердца не слышно, – произнесла она почти спокойно. И только дико сверкнувшие во тьме глаза выдали ее истинное состояние. – Сердца совсем не слышно.

      – Положим его на дрожки… – начал Харман.

      Мужчина и сам уже слабел: возбуждение битвы схлынуло, к горлу подкатила знакомая тошнота. К тому же иссеченные ноги подкашивались, а изрезанная спина нещадно кровоточила.

      – К черту