Карл Смелый. Вальтер Скотт

им на войне все музыкальные инструменты.

      – Слушайте, сударь, слушайте! – вскричал проводник. – Это сигнал из Гейерштейна. Верно, кто-нибудь тотчас явится к нам на помощь и укажет безопасную дорогу, чтобы отыскать вашего сына! Посмотрите – на этом дереве, которое блестит, сквозь туман… да сохранит меня святой Антоний! Я вижу, на нем развевается что-то белое! Это как раз за тем местом, откуда оторвалась скала.

      Отец старался взглянуть туда, но глаза его наполнились слезами, и он никак не мог рассмотреть предмета, указываемого проводником.

      – Все это бесполезно, – сказал он, отирая слезы, – я уж не увижу ничего более, кроме бездыханных его останков.

      – Вы его увидите в живых! Святому Антонио так угодно – посмотрите, как эта белая ткань развевается…

      – Это какой-нибудь обрывок его одежды, – сказал отец в отчаянии, – плачевный памятник его страшной судьбы! Нет, глаза мои его не видят. Они видели гибель последней поросли моего дома, и я бы лучше желал, чтобы горные вороны выклевали мне глаза!

      – Да посмотрите же еще! Эта ткань не висит на ветке; я вижу ясно, что она прикреплена к концу шеста и что ею машут. Сын ваш подает вам знак, что он вне опасности.

      – О, если это правда, – сказал путешественник, всплеснув руками, – то да будут благословенны глаза, это видевшие, и уста, это произнесшие. Если мы найдем моего сына, и найдем его в живых, то сегодняшний день будет днем счастья и для тебя!..

      – Нет, прошу вас только, вооружитесь терпением и послушайте доброго совета, и я сочту себя вполне вознагражденным за мои услуги. Мне мало будет чести, если я допущу вас погибнуть из-за одного только вашего упрямства, так как вина во всяком случае падает на проводника, – как будто он в силах запретить Пилату стряхивать туман со своего чела, или помешать глыбе земли обрушиться со скалы в пропасть, или не допустить молодого смельчака карабкаться над бездной по закраине, не шире лезвия ножа, или, наконец, не позволить старику, которого седые волосы должны бы сделать благоразумнее, выхватывать свой кинжал, подобно ломбардскому бандиту.

      Так болтал проводник, и он еще долго бы мог утешать этим самого себя, так как господин Филипсон его не слушал. Каждое биение его пульса, каждое движение его сердца, все его мысли стремились к тому предмету, который, по мнению проводника, обозначал собой спасение его сына. Наконец он окончательно убедился, что тканью действительно махала рука человеческая; и живительная надежда овладела им так же быстро, как только что перед этим – отчаяние. Он опять начал собираться навстречу сыну, чтобы, если возможно, помочь ему достичь безопасного места. Но просьбы и уверения проводника склонили его подождать.

      – В состоянии ли вы, – сказал он ему, – ползти по этому утесу? Можете ли вы прочесть молитвы: Верую и Богородицу, не сбившись ни в одном слове? Без этого, как говорят наши старики, хотя бы вы имели двадцать жизней, вы их всех лишитесь. Ясны ли глаза ваши и крепки ли ноги? Я думаю,