Дело о трех рубинах. Георгий Персиков

Георгий протянул руку и осторожно, словно общаясь с диким зверем, вывернул нож из побелевших от напряжения пальцев каторжника. – Пусть идет. Не нам решать.

      Увидев, что опасность миновала, Скляр тихо всхлипнул и опрометью, поскальзываясь и запинаясь о кочки, бросился бежать прочь. Георгий долго смотрел ему в спину, а потом вернул нож уже пришедшему в себя Грибу.

      – Зря вы, барин, – хрипло сказал тот, покачав головой. – Сами ему душу-то и сгубили. Предателем теперь будет. Я ж ему только лучше хотел. Э-эх…

      Родин ничего не ответил.

      Глава 2

      Над партизанским лагерем повисла темная июльская ночь. Было тепло, от озера тянуло сыростью и соленым морским духом. Братья Родины едва слышно шептались, привалившись к земляной насыпи перед окопом. Здесь, на берегу Тунайчи, партизаны устроили импровизированную крепость. Много дней вчерашние ссыльные копали рвы, насыпали редуты, пилили бревна для устройства блиндажей. Никогда бы им не осилить такую работу, не будь рядом Гротто-Слепиковского. Неутомимый капитан, сухой и крепкий, не покидал строительство фортификаций ни на минуту, командовал, объяснял, даже помогал, когда надо. Равнодушный к косым, злобным взглядам и к крепким ругательствам каторжан, которые все не могли смириться с тем, что и на войне их заставляют рыть все ту же осточертевшую сахалинскую землю, он разрешил прекратить работы только тогда, когда окопы были достаточно глубоки. Теперь усердие капитана должно было сослужить защитникам крепости хорошую службу.

      Несмотря на духоту, оба брата были в застегнутых на все пуговицы гимнастерках, а фуражки натянули по самые глаза. Таким образом хоть немного удавалось защититься от полчищ комаров, которые наполняли воздух противным звоном, изводя любое живое существо, попавшее в их владения. Георгий в очередной раз шлепнул себя по шее, задумчиво скатал между пальцев маленький комочек и тихонько попросил брата:

      – Расскажи еще раз про маму, как на тройке катались…

      Борис по офицерской привычке подкрутил отросший бесформенный ус. Даже сейчас, грязный и лохматый, он скорее напоминал шиллеровского благородного разбойника, чем сахалинского ополченца.

      – Да что рассказывать… Каждые Святки катались. На санях, по речке прямо, самую быструю тройку брали с кучером лихим и… э-эх! Отец никогда с нами не ездил, а она сажала нас к себе под шубу, чтобы не мерзли, меня с одной стороны, Севу – с другой, так что только носы наружу торчали, и смеялась все, смеялась… Любила матушка прокатиться, последний раз тобой была беременна, а все равно поехала. И глаза у нее, как у тебя, были – зеленые, с чертиками.

      Родин, не знавший матери, которая умерла при родах, одновременно дав ему жизнь, слушал, затаив дыхание. В глубине зеленых глаз скользнула светлая тоска, словно брат рассказывал ему о далекой волшебной стране, где Георгий не бывал и никогда не побывает. Борис замолчал и, вглядываясь в ночную тайгу, принялся меланхолично разжевывать полоску сушеной медвежатины. Эта презентованная Карабановым сахалинская охотничья закуска, возможно, и являлась,