Емельян Пугачев. Книга вторая. Вячеслав Шишков

и печник Ванька Пронин.

      – Пров Лукич! Шагай скореича, – кричал он земляку. – Угощай, отец!.. Магарыч с тебя.

      Лукич примостился с ним в очередь. Все, глотая слюну и держа в руках кто головку лука, кто кусок хлеба с селедкой, начали продвигаться к чудодейственному чану.

      Длинный конопатый дядя принялся упрашивать хозяина отпустить ему два глоточка в долг. Целовальник замахал на него руками:

      – Проваливай, проваливай!.. Ведь ты же заработок получил.

      – Получил, да не пришлось мне ни хрена! Старик у меня умер, в деревню довелось послать денег-то. Да вот помянуть родителя-то, царство ему небесное, желательно.

      – Сымай рубаху, – скомандовал конопатому хозяин. – Шевелись, копайся, в руки не давайся.

      – Как же я голый по городу пойду? Без рубахи-то?

      – Разувайся… Только сапожнишки твои гроша медного не стоят.

      Влас стал, ругаясь, разуваться. Целовальник приказал сынишке перевязать сапоги лычком и повесить на вбитый в чан гвоздик.

      Влас, не торгуясь и не спросив, какую цену целовальник кладет на сапоги, вместо двух глотков выпил с горя четыре трехкопеечных ковшика, по три хороших глотка каждый. Затем, шатаясь, отошел в сторонку, опустился на колени, стал усердно креститься на Петропавловский крепостной собор, бить земные поклоны и, пофыркивая носом, приговаривать:

      – Упокой, господи, душеньку родителя моего Панфила… Эх, батька, батька…

      А целовальник деловито кричал ему:

      – Эй, богомолец! Рыжий! За сапожнишки твои тридцать копеек кладу, пропил ты двенадцать.

      Влас только рукой махнул, а люди зашумели:

      – Уж больно обижаешь ты народ, Исай Кузьмич… Худо-бедно – рублевку стоят сапоги-то. Они, почитай, новые.

      Подошел лохматый мужичок-карапузик в рваной однорядке с длинными, не по росту, рукавами и в обмызганном, нескладном, как воронье гнездо, картузишке. Весь облик его – жалкий, приниженный, виноватый. Он поднял на долговязого целовальника свое изможденное, с козьей бородкой и редкими усиками лицо, подморгнул и прошептал стыдливо:

      – Пять чепурушек трехкопеечных, Исай Кузьмич… На, получи! – И он сунул ему горстку медяков.

      Целовальник особым, среднего размера, ковшиком поддел порцию пойла и подал карапузику. Тот вздохнул, перекрестился и жадно прильнул к ковшу губами. Целовальник крикнул:

      – Пей над чаном! Сколько разов вам толковать! А то наземь текет добро-то.

      – Ладно, – просипел мужичок, послушно перегнулся над чаном и с наслаждением, закрыв глаза и причмокивая, принялся тянуть из ковшика. Вино, омывая усики, бороденку, подбородок, покапывало в чан.

      И вдруг, когда уже в ковше засверкало донышко, грязный засаленный картуз сорвался с головы питуха, шлепнулся в чан, как большая утка в озеро, и утонул.

      – Ах ты, сволочь! – зашумел целовальник. – Четыре копейки штрафу с тебя.

      Все захохотали. Парень с веселыми глазами крикнул:

      – Пошто он утонул-то? Чугунный, что ли, у тя картуз-то?

      – Трубка