Емельян Пугачев. Книга третья. Вячеслав Шишков

Златоустовского, желанный, все семеро оттоль, с Златоустовского железно-чугунного… А ты, чистяк такой, откуль?

      – Я с Билимбаевского.

      – Ну, знаем. Из писарей, поди, сам-то? Форсистай этакой, гладкой.

      Еще перекинулись кой-какими словами, и крестьяне повели прерванный разговор.

      – Вот я и толкую, – заговорил Тюмин, – он жидковолосый и безбровый, глаза добрые, – пошто беззащитных людей мучать? Я воевать воюю, в драчке кого хочешь пристрелю, а чтобы беззащитных увечить, в том моего согласья нет. Совесть воспрещает! – выкрикнул он и сорвал с пламени котелок с кашей.

      – Не совесть, а душа, – поправил его седоусый Мажаров с острыми слезящимися глазами.

      – А я тебе говорю: не душа, а совесть воспрещает разбойничать! – осердился Тюмин.

      Верхоланцев сказал:

      – Я самолично видел, как комендантшу Фейервар то ли пьяные башкирцы, то ли калмыки к лошадиному хвосту привязали да по улицам волокли…

      – Я тоже видал, – сказал Тюмин, бросая в кашу масло. – А царь-то батюшка, дозрив оное убийство, зараз запретил. А калмыка-то, мучителя-то, кажись, повелел сказнить…

      – У батюшки недолго с петелькой спознаться, – проговорил Мажаров, – батюшка завсегда справедлив.

      – Он, когда осердится, лютует, сам не свой, а несчастный да обиженный за всяк час у него заступленье сыщет, – сказал Тюмин. Он постучал ложкой о котелок и пригласил всех к каше. – Я ведь с батюшкой-то сызначала хожу. И вот, как-то по зиме, плетусь Бердой – мимо государева жительства. Гляжу – брыластый этакий парень, казачина, у костра рубаху сушит, а сам голышом по зимнему времю. «Неужели на морозе-то взопрел?» – спрашиваю его. А он мне: «Нет, говорит, не на морозе, а с батюшкой чижолый разговор имел…» Вот каков батюшка-то наш. Дай бог его царскому величеству здравствовать…

      Семь деревянных ложек мелькали быстро. Проголодавшиеся заводские крестьяне глотали кашу не жевавши.

      – Эвот у того дальнего костра, – сказал Верхоланцев, – слышал я, будто бы матушка Екатерина от престола отрекнулась.

      – Истина, истина это! – воскликнул Тюмин. – Она, царица-т, на покой ушла. На покой, на покой, уж это верно. А Павел Петрович со своим дядей Жоржем десять полков на помощь батюшке ведет.

      – Да уж полно, так ли? – и глаза Верхоланцева вспыхнули от любопытства.

      – И не сумневайся, и не сумневайся! – замахал на него ложкой восторженный Тюмин.

      Вскоре Верхоланцев чинил подробный доклад полковнику Белобородову о том, чем живет, чем дышит его, белобородовская, армия.

      В конце доклада Верхоланцев с особой торжественностью, задыхаясь от восторга, – вот-то обрадует полковника! – сообщил о том, что ныне-де предвидится скорая победа государя императора, что вот-вот вся Россия покорится ему, ибо царица передала престол сыну своему, а сын идет-де с войском восстановить поруганные права своего великого родителя.

      Белобородов, слушая его, сначала улыбнулся, затем нахмурился и бросил:

      – А и дурак