Жизнь на грешной земле (сборник). Анатолий Степанович Иванов

был изображен Данила Афанасьев с той же девчонкой. Впрочем, теперь это была молодая женщина, одетая в длинную черную юбку и просторную кофту навыпуск, на голове завязанный под подбородком, платок. Она стояла возле трактора «фордзон», опираясь на грабли, так же как на первой фотографии, чуть смущенно и виновато улыбалась, а за ней, досасывая самокрутку и тоже чему-то улыбаясь, находился Катин отец в измятом пиджаке, в подпоясанной под пиджаком рубахе. На сиденье трактора сидел какой-то парнишка, вокруг трактора, неумело позируя фотографу, стояли, вытянув руки по швам, человек восемь мужиков и баб.

      – А это, видимо, твоя мать? – спросил Дорофеев.

      – Ага, – кивнула Катя. – Это они снялись, когда первый трактор в колхоз пришел. Мама в тридцать девятом померла… как Зойку рожала.

      Дорофеев все стоял и стоял недвижим, все рассматривал карточки. Стоял до тех пор, пока не раздался голос деда Андрона:

      – А вон тою шашкою Данила, ее отец-то, и разрубил напополам родителя Артемия. Сасония-то Пилюгина.

      – Вот как! – воскликнул, оборачиваясь, Дорофеев. Дед Андрон стоял в дверях горницы.

      Потом Дорофеев глянул на Катю, она сухо сказала:

      – Рассказывают, что так… Сам отец об этом говорить не любил.

      И быстро пошла в кухню.

      …Через некоторое время все опять сидели на прежних местах, и секретарь райкома партии Дорофеев говорил:

      – Колхоз, Катя, у вас небольшой. Каких-то триста гектаров пашни. Полсотни овечек, восемнадцать лошадей, три десятка дойных коров. Справишься, Катя, берись давай. А мы поможем. Завтра же вот соборем всех колхозников, собрание проведем.

      – Ну что вы заладили, – по-прежнему отбивалась Катя. – Детишек-то я куда?

      – Что ж они, маленькие у тебя, что ли, Катерина? – глухо проворчал Макеев. – Титьку сосут? Зойке – и той пятый год кончается.

      – Дак не сосут, а глаз за ними какой нужен?

      – Да присмотрим, присмотрим, – мотал бородой Андрон. – Я, старуха моя, тетка Василиха… Всем-то колхозом! Ты ж десятилетку кончила.

      – А старшего, Захарку тихомиловского, я в кузню возьму. Где поддержит чего, где подаст покуда. А там и молоток в руки. Так и делу обучу.

      – Значит, порешили, Катя, – подвел итог Дорофеев и поднялся, пошел к вешалке, стал натягивать шинель.

      – С ума сошли… с ума сошли, – все повторяла Катя, растерянная, пока они одевались у двери.

      – Давай, Екатерина Даниловна… До завтра, – сказал Дорофеев и вышел.

      По расквашенной апрельским теплом улице он шел мрачный, сильно втыкал свой костыль в унавоженный снежный кисель. Шел быстро, хромоногий Макеев и старый Андрон еле за ним поспевали. Лишь у самой конюшни остановился.

      – Завтра я, значит, подъеду на собрание.

      – Так что ж… про похоронки-то? – спросил кузнец.

      – Не мог я… Язык не повернулся.

      – Как же теперь?

      – Не знаю, – угрюмо сказал секретарь райкома. – И вас прошу – молчок, покуда.

* * *

      Из Романовки Дорофеев уезжал под звон той же капели. Правда, она стала