Жизнь на грешной земле (сборник). Анатолий Степанович Иванов

«Не надо бы, Мишка, курить-то покуда». – «Не надо, – согласно проговорил он баском. – Да наломаешь хребет, задымишь – и будто полегче». И не сами слова, а голос меньшого братишки, раньше времени загрубевший от непосильной работы, разволновал тогда Катю, в глазах у нее, за длинными усталыми ресницами, блеснула влага, она сказала: «Не таись тогда… Подпалишь еще чего».

      – Да не одобрит уж, – сказал сейчас Мишуха на слова сестры и вздохнул. – Не пишет он че-то уже месяц.

      – Скоро будет письмо, Миш… А от Тихомилова Степана вчерась пришло.

      – Ну?

      – Ничего… Спасибо, грит, за детишек вам с Михаилом.

      – Врешь! – взвился Мишуха. – Что это ему про меня бы?

      – А на, читай…

      Как началась война, Михаил год еще, покуда дома был отец, походил в школу, а после четвертого класса больше уж не учился, не до учебы стало. И Степан Тихомилов, отец Захара, Игнатия и Доньки, писал торопливо, видно, не очень разборчиво, потому Михаил морщил от напряжения лоб, шевелил заветренными губами. Вдруг губы его дрогнули, он засопел, отвернулся от сестры. Потом снова стал читать, шевеля губами, перевернул листок.

      – Ну, тут… Миша, про тебя боле ничего нет, – торопливо сказала Катя и взяла письмо. Она прятала от брата глаза, стояла чуть смущенная.

      Так прошло какое-то время, с полминуты может, затем Михаил негромко проговорил, оглядев покос:

      – С полвозика набили, кажись.

      – Должно, будет, – согласилась она, подняла с земли старый отцовский пиджак, надела его. Пиджак был велик, она потуже обернула полы вокруг худенького тела, подпоясалась обрывками сыромятного ремешка. И в этот момент из-за лохматых кустов выкатились бесшумно дрожки Пилюгина.

      – Тэ-эк-с, косцы-молодцы! – усмешливо протянул он, подъехав. Коротенькие рыжие усы его покачались и криво застыли. – Кто это велел вам… тут? Люди уж давно на работе, а вы…

      – Артемий Сасоныч… – умоляюще проговорила Катя.

      – За самовольство, Катерина, ответишь! Без понятия, что ли?! У нас хлеб гибнет, а вы…

      – Мы до солнышка только… Мы – счас.

      – До солнышка… – И усы председателя опять закачались коромыслом. – Прижгут вот если тебе? За самовол?

      – У меня же их шестеро, Артемий Сасоныч, – взмолилась Катя, кивнув на Мишуху.

      Она стояла перед ним беспомощная и жалкая в этом проношенном до дыр отцовском пиджаке, в залатанной юбке, мокрой до колен от утренней росы. Пилюгин глядел на этот ее мокрый подол, все шевелил и шевелил желтыми усами, а на широких крыльях его носа проступили отчего-то капельки пота.

      – Шестеро… – буркнул он, покачивая тяжелыми плечами, двинулся мимо нее к Михаилу, оставляя на кошенине большие вмятины следов, нагнувшись, выдернул из-под травы обе литовки, понес их к своему ходку, снова оставляя за собой кривую линию от сапог.

      Михаил какое-то время с ненавистью глядел на его качающийся огрузлый зад, потом сорвался с места, заскочил ему путь.

      – Не трожь литовки-то! Дай сюда…

      – А по сопатке вот дам! – хрипло дохнул